Море житейское

- КОГДА ЖЕНА наступает на горло собственной песне, это ее дело, это я могу понять, но за что, «за что, за что, о Боже мой?» она тут же передавливает горло моей песне? Причем, ведь вот что ужасно, как бы моей песне подпевая.

- ДОРОГУЩИЙ КОНЬЯК подарили. Принес, горжусь. А жена: «Какая, говорит, тебе разница, чем напиваться?» На, говорю, и весь коньяк в кадку с фикусом вылил. У нас фикус огромный, все время помногу поливаем. Вылил, сам рванул питье отечественного производителя. Уснул, просыпаюсь: песня. Откуда? Фикус поет и листьями качает.

НА ЛЕКЦИИ В СТУДЕНТАХ пускаю записку по рядам: «Сколько можно штаны протирать и на доцента глазеть? Давайте сбежим и возьмем “на ура” художественный музей».

И еще помню записку: «У студентов обычно нет промокашки. Что мы, разве мы первоклашки? Лист промокашки скромен, неярок, но ах, какой это был бы подарок. И собрав угасающую отвагу, я прошу промокательную бумагу». Студентки смеялись, бумаги надавали. А зачем просил, не помню.

«Дни, как грузчик, таскаю зазря. Но есть выходной с легким грузом. Завтра просплю я тебя, заря, и встану с голодным пузом».

«В болтовне язык не точится. В болтовне ум истощается. Но молчать совсем не хочется. И мораль вся тут кончается».

Это из сохранившихся студенческих.

А вот оттуда же, и как только сбереглось? М.б., 63-64-й г.:

Отголоски войны мучат, как вулканов разбуженных пляска.
На прогулке дедушка с внуком, старый с малым. Оба в колясках.
Старый малым был, бегал в ораве босиком по дорожной пыли.
Рос, работал. Война. Переправа. Медсанбат. Наркоз. Инвалид.
Ни о чем он сейчас не жалеет, об одном только мыслит с тоской:
Неужель его внучек, взрослея, доживет до коляски другой?
Неужель и в 20-м столетьи справедливость не кончит со злом?
Неужель к небу тянутся ветви, чтобы, выросши, стать костылем?
В мире чертятся прежние планы - бросить нас к фашистским ногам.
Это значит - могилы как раны, это значит - окопы как шрам.
Это значит - невесты без милых.
Мир трехцветно будет обвит:
Белый с черным - гробы в могилах.
Белый с красным - бинты в крови.
Память горя - нужная память, чтобы новых не было мук.
Дед со внуком в колясках, но вскоре
Из коляски поднимется внук.

АРМЕЙСКИЕ СТИХИ почти не сохранились. Но, дивное дело, сохранилась страничка, исписанная рукой брата. Он сохранил стихи, которые я посылал ему из армии в армию:

Батарея шумная разбежалась спать,
Я сижу и думаю, что бы вам послать.
Ну, стихи солдатские вам читать с зевотою,
А старье гражданское помню с неохотою.
И в полночной тишине мучает изжога,
Засыпаю. Снится мне, что кричат: «Тревога!»

И прочел сохраненное, и вдруг ощутил, что многие живут в памяти. Надо их оттудова извлечь. Первые армейские, когда еще живой ракеты не видел, были бравыми:

Меня «тревога» срывала в любую погоду с постели
Сирены ночь воем рвали, чехлы с установок летели.
Звезды мигали спросонок, луна на ветвях качалась,
А где-то спали девчонки, со мною во сне встречались.

Лихо. Все врал: «тревога» не срывала и так далее. Да и какие девчонки. Уходил в армию, поссорясь с одной и отринутый другой. Потом были стихи покрепче:

Тополя хрупкий скелет у неба тепла молил,
Старшему двадцать лет. Взвод в караул уходил.
Штыков деловитый щелк, на плечи ломкий ремень.
 Обмороженных неба щек достиг уходящий день.

Или:

Эх, жись, хоть плачь, хоть матерись: Три года я герой.
Раз мы сильны - молчит война,
Раз мы не спим, живет страна.
А я не сплю с женой.

Это я для одного «женатика» написал.

Или: