Море вверху, солнце внизу

Он гладил ее тело на ложе, чувствуя невидимые волоски, не пропуская ни единого изгиба, и она отвечала ему взаимностью, ее дыхание перешло на другую, возрастающую высоту. Он погрузил палец в спрятавшийся между ног пруд, горячий, как воды Флегетона[8]. Шумно хватая воздух, она сжала основание его копья. Эти сплетения и борьба сделали таксономию неясной: ее обезьяньи ступни с фалангами в белесых волосках, которые он стиснул, чтобы проникнуть еще глубже, рыбьи движения бедер, совиная влажность глаз, пустых и заполненных до краев в минуты облегчения — сказали ему, что внутри накопилось больше мудрости, чем любой из них мог хотя бы надеяться постичь. Тело ее стало амальгамацией эдемских животных, спина — стволом самого Древа. По команде он убрал волосы с ее затылка, положил руку на древесные сухожилия шеи и наполнил ее перламутровой жидкостью, затушив языки пламени, и так мир вернулся к ней.

После всего она ощущала жар его кожи, чувствовала вкус пепла на губах во время поцелуев и видела вспышки в темных уголках его рта посреди любовного шепота. В нем таился свой запас адского пламени. Прижавшись ухом к его груди, она настроилась на плавящееся ядро сердца и обвела взглядом комнату, распознавая миниатюрную белую доску у дверей, где она записывала неразборчивым курсивом перечень дел; раздувшийся книжный шкаф у дальней стены; на столе — зеленую бутылку с окостеневшей розой с Валентинова дня, минувшего уже пару месяцев назад; коллаж фотографий над комодом: одна, на которой кроха Эвелин улыбается, обнажив нижний ряд неразвитых зубов, словно младенец орка; другая — с Адамом и Эвелин на летнем отдыхе, окутанными синими оттенками Греции, с вырисовывающимся на заднем плане Парфеноном. Если б она отметила всё, что окружало ее во время приступа паники, она бы увидела всего лишь эффигии в рамках и симулякры квартирной обстановки, тем самым усугубив свой кошмар.

Даже когда они лежали вместе, сплетя руки и ноги, раскинув их либо внутри, либо между фрагментами пазла влажных тел, пусть и едва заметно, мерцали янтарные угли мозга Эвелин. Ее существование для Адама и воображаемое, и от мира сего, но для самой Эвелин оно являлось чем-то иным из-за червоточины ее воспитания. Ей вспомнился их первый раз, когда она распростерлась нагая при распятии. Он был центурионом Лонгином и постепенно пронзал ее своим копьем, испытывая благоговейный трепет от смеси крови и маточной слизи. В ее ушах звучала труба Гавриила и хлестала ее вожделение сверхинстинктивной потребностью. Действительно, она неоднократно представляла Адама архангелом, стоящим между небом и землей с обнаженным мечом, пронзающим ее плоть теплой змеевидной сталью…

Ощущая отзвук напряжения на ее коже, Адам хотел убедиться, что ее мысли далеки от огня, насколько возможно, от своего фанатичного отца, от серы его убеждений, коими тот жег ее когда-то, поэтому он спросил об учебе. Для нее именно учеба была панацеей от злокачественных догм и эсхатологии, ставших частью кода ее ДНК. Оставив отца и церковь в пятнадцать лет, она занялась самообразованием, засиживаясь ежедневно за книгами в местной библиотеке, устраиваясь на разные работы с испытательным сроком до тех пор, пока через несколько лет не заслужила престижную стипендию. И даже вопреки тому, что она чувствовала себя куда комфортнее, занимаясь самостоятельно, не привыкнув подстраиваться под программу обучения, Эвелин добилась превосходных успехов и по учебным дисциплинам.

Она сказала:

— У меня скоро выпускные экзамены. Я очень переживаю.

— Ты же сделала большую часть работы еще до начала занятий.

— Я не могу расслабиться, пока их не сдам. Зависло у меня над головой.

— Я знаю.

— Я ненормальная.

— За это я тебя и люблю. Зачем мне кто-то нормальный?

Иногда по движению ее глаз, век, скорее мигающих, чем моргающих, Адам видел, что она вспоминала, видела ее — огненную птицу из детства, воспарившую, широко расправив крылья, над объятой пламенем пшеницей. Случалось, она вспоминала птицу в человечьем обличье, распятого Христа в полете. То была самая прочная привязка к ее прошлому, тот образ.

— Никому не следует со мной связываться.

— Эви.

Независимо от частоты он знал, что в состоянии защитить ее от панических атак, но вот приступы самоуничижения вредили ему не меньше, чем ей, подчеркивая их полную беспомощность.

— Я обуза для всех.

— Не правда.

— Разве мир не стал бы лучше без меня?

— Да что там мир, Вселенная не смогла бы существовать без тебя.

Эти слова заставили ее задуматься. Она знала, что это неправда, но сама мысль, слова, сорвавшиеся одним предложением с уст Адама, заставили ее успокоиться, почувствовать себя защищенной, желанной, освободив ее разум.

— Как думаешь, а какое на вкус облако?

Он повернулся и прижался лбом к ее щеке.

— Облако? Да вроде никакое, на самом деле.

— Это не смешно, — сказала она. — Подумай.

— Ну, хорошо… как рисовый пудинг.

— Да? А я думала, что у него вкус, как если высунуть язык из окна машины.

— Хм.

— А как звучит красный?

Он пригладил губами хрупкие волоски на ее предплечьях.

— Не знаю.