Море-океан

Как сказать этой женщине, что ты хотел бы спастись, но еще больше хотел бь спасти ее, да-да, спасти ее и себя, и пусть на это уйдет вся жизнь, но так нельзя, у каждого свой путь, и в объятиях женщины оказываешься, когда заходишь не туда ты и сам этого еще не понял и в нужную минуту не можешь сказать ей этого, никак не подберешь подходящих к ее поцелуям и коже слов, единственных слов, правильных слов, их нет, ты долго ищешь их в себе самом и услышанном тобой, но не находишь, слова звучат фальшиво, в них нет музыки, а ее поцелуи и кожа -- все музыка. Наконец ты беспомощно произносишь:

-- Элизевин, мне уже не спастись.

Как сказать такому мужчине, что и я хочу чему-то его научить: лаская меня, он должен понять, что судьба -- это не цепь, а полет, и если он действительно хочет жить, он может жить, и если он действительно хочет меня, то может провести со мной хоть тысячу таких ночей, как эта, а не та -единственная, ужасная ночь, навстречу которой он идет лишь потому, что она ждет его, эта жуткая ночь, и долгие годы манит к себе. Как сказать такому мужчине, что убийство ничего ему не даст, как ничего не даст эта кровь и эта боль, ведь это все равно что бежать сломя голову к концу, когда время и мир ждут нас здесь и зовут нас, чтобы ничего не кончалось, - надо только уметь их слушать, если бы он действительно, действительно смог меня услышать. Как сказать это мужчине, с которым тебе суждено расстаться?

-- Я уеду...

-- ...

-- Я не хочу оставаться... я уезжаю.

-- ...

-- Я не хочу слышать этот крик, я уеду далеко-далеко.

-- ...

-- Я не хочу его слышать.

Самое трудное -- это музыка, вот в чем суть, главное -- уловить музыку, способную передать эту близость, музыку и жесты, избавляющие от боли, когда уже нечем помочь, музыку, которая неощутимо перетекает в танец, а не в порывистый уход, перерастает в плавное движение к жизни и далеко за ее грань, оборачивается странным покачиванием души, целительным и убийственным, знающему этот танец гораздо легче, вот почему в такие минуты все влюбленные ищут эту музыку на дне слов и в прахе жестов и знают, что, набравшись смелости, они услышат ее в тишине, тишина и есть музыка, чистый звук, необъятная сердечная тишина, поляна расставания и усталое озеро в пригоршне короткой мелодии, известной во все времена и напеваемой вполголоса

-- Прощай, Элизевин.

Простой мотив.

-- Прощай, Томас.

Элизевин выскальзывает из-под плаща и встает. Нагое тело девочки хранит уютное тепло целой ночи. Элизевин берет свое платье и подходит к окну. Заоконный мир на прежнем месте. Можно учинить все что угодно -- он вечно будет на своем месте. В это трудно поверить, но это так.

Босоногая девочка. Поднимается по лестнице, входит в комнату, идет к окну, останавливается.

Холмы почивают от дел. Как будто перед ними никакого моря.

-- Завтра мы уезжаем, падре Плюш.

-- Что?

-- Мы уезжаем. Завтра.

-- Но...

-- Пожалуйста.

-- Элизевин... такие вещи не решаются с бухты-барахты... Сперва нужно отписать в Дашенбах... Они ведь не ждут нас каждый божий день...

-- Мы не поедем в Дашенбах.

-- То есть как не поедем в Дашенбах?

-- Не поедем.

-- Элизевин, давай поговорим спокойно. Мы приехали сюда, потому что ты нуждаешься в лечении. Чтобы вылечиться, ты должна войти в море, а чтобы войти в море, ты должна...

-- Я уже вошла в море...

-- Что-о?

-- Я больше не нуждаюсь в лечении, падре Плюш.

-- Но...

-- Я жива.

-- Господи... что, черт возьми, произошло?

-- Ничего... просто поверь мне... умоляю, просто поверь...

-- Я... верю тебе, но...

-- Тогда давай уедем. Завтра же.

-- Завтра...

Падре Плюш онемел, перебирая в руках свое изумление. Тысяча вопросов в голове. И он прекрасно знает, какой из них задать. Короткий, ясный, простой вопрос: "А что скажет твой отец?" Совсем простой. Но он-то обычно и теряется по ходу дела. Ищи потом ветра в поле. И пока падре Плюш занят поисками, его голос неожиданно изрекает:

-- Ну, и как оно... море? Элизевин улыбается.

-- Чудесное.

-- А еще?

Улыбка не сходит с ее губ.

-- В один прекрасный момент оно кончается.

Выехали чуть свет. Экипаж весело мчал по дороге вдоль берега моря. Падре Плюш отдавался на произвол тряски с тем же радостным смирением, с каким собирал вещи, прощался со всеми, еще раз прощался со всеми и нарочно оставил в таверне чемодан, ибо, уезжая, непременно следует запастись подходящим предлогом для возвращения. На всякий случай. Он не проронил ни слова до тех пор, пока дорога не повернула и море не начало удаляться. Ни на мгновение дольше.

-- Смею ли я поинтересоваться, куда мы едем, или это уже слишком?

Элизевин зажала в руке листок бумаги. Она мельком взглянула на него.

-- В Сен-Партени.

-- А что это?

-- Так. Одно местечко, -- сказала Элизевин, накрыв ладонью листок.

-- И далеко это местечко?

-- Дней двадцать пути. В пригороде столицы.

-- Дней двадцать? Нет, это безрассудство.

-- Смотри, падре Плюш, море уплывает.

-- Дней двадцать... Хотелось бы надеяться, что для подобного путешествия у тебя достаточно оснований...

-- Оно уплывает...

-- Элизевин, я, кажется, к тебе обращаюсь: зачем мы туда едем?

-- Затем, чтобы отыскать одного человека.