Море, море

На Лиззи было переливчато-синее летнее платье с глубоким вырезом и пышной юбкой. Ее кудрявые волосы, спутанные ветром, рассыпались рыжеватыми штопорчиками по блестящему воротнику. Светло-карие глаза, увлажнившиеся от ветра, от нежности, от облегчения, смотрели на меня снизу вверх. Она выглядела до нелепости молодо, словно излучала жизнерадостность и лукавое веселье, и в то же время смотрела на меня внимательно и смиренно, как собака, угадывающая каждый оттенок в настроении хозяина. Я не мог не подумать, как не похоже это здоровое, открытое миру создание на ту неповоротливую, пришибленную женщину, закутанную и бессловесную, которую я нынче утром позволил увезти из моего дома. А между тем любовь стремится к собственным целям, выискивает, а то и выдумывает собственные чары. Я готов был, если потребуется, объяснить это Лиззи.

Лиззи, сидя на стуле, сбросила туфли и, закинув одну голую ногу за другую, высоко подтянув пышную синюю юбку, вытирала ногу полотенцем.

Вошел Джеймс и остановился, пораженный.

– Знакомьтесь, – сказал я ему. – Гостей все прибывает. Это моя приятельница по театру, Лиззи Шерер. Джеймс Эрроуби, мой родственник.

Они поздоровались.

В парадную дверь позвонили.

Я побежал открывать, уже видя, как Хартли стоит на пороге, задохнувшись от ветра, в полном расстройстве чувств, как падает в мои объятия.

На пороге стоял мужчина в кепке.

– За бельем.

– За бельем?

– Ну да, вы заявили, чтоб прислать из прачечной. Я приехал.

– Ах, боже мой, да, спасибо, сейчас ничего нет. Заезжайте в другой раз, на будущей неделе, или…

Я бегом вернулся в кухню. Там уже был Перегрин. С Лиззи он, конечно, был знаком, хотя и не близко. Пока они обменивались приветствиями, явились Гилберт и Титус.

– Лиззи, милая!

– Гилберт!

– Это твой чемодан? Мы его нашли на дамбе.

Опять звонок. Ну хоть теперь-то это Хартли?

– Телефон.

– Телефон?

– Вы заказывали. Я пришел подключить.

К тому времени, как я показал ему, где поставить аппарат, в кухне хором пели «Спелые вишенки».

И продолжали петь. И мы напились. И Гилберт приготовил роскошный салат, поставил на стол хлеб, сыр и вишни. И Титус сиял, глядя на Лиззи, а та, усевшись на стол, скармливала ему одну вишню за другой. А я подумал о душной комнате по ту сторону деревни, где Хартли прячется от людей и повторяет раз за разом: «Прости, прости, мне так жаль». Я выпил еще вина. Гилберт не скупясь накупил его за мои деньги. Когда стало темнеть и после «Пребудь со мной» они затянули «Окончен день, Тобою данный, Боже», мы все вышли на лужайку. Джеймсов узор из камней уже пострадал, многие успели о него споткнуться. Мне захотелось побыть с Лиззи вдвоем и все ей объяснить. Я отвел ее в сторонку, и мы уселись на скалах, где от дома нас не было видно. Она сразу же поцеловала меня своим целомудренным, сухим, льнущим поцелуем.

– Лиззи…

– Милый мой, ненаглядный, ты пьян!

– Лиззи, ты ведь мне друг?

– Да, конечно, друг навеки.

– Зачем ты приехала? Чего ты хочешь?

– Хочу всегда быть с тобой.

– Лиззи, это невозможно, ты ведь знаешь, этого не может быть никогда.

– Ты просил меня… об одной вещи… неужели забыл?

– Я много чего забываю. Вот забыл, что разбилось ветровое стекло.

– Какое стекло?

– Не важно. Послушай, Лиззи, послушай…

– Ну, слушаю.

– Лиззи, я себе не принадлежу, я связан с этой очень несчастной женщиной. Она ко мне вернется. Тебе Гилберт рассказал?

– Упомянул в письме. Ты мне сам расскажи.

– Я не помню, что тебе уже известно.

– Розина сказала, что ты женишься на бородатой старухе, а ты сказал, что встретил эту женщину из своего прошлого и что то, что ты сказал мне, было «ошибкой».

– Лиззи, я люблю тебя, но не так. С ней я связан нерушимо, это что-то абсолютное.

– Но она замужем.

– Она уйдет от мужа ко мне. Он гнусная личность, и она его ненавидит.

– А тебя любит?

– Да.

– А она правда такая уродина?

– Она… Лиззи, она прекрасна. Знаешь ли ты, что это значит – оберегать кого-то, оберегать в своем сердце от всякого зла, всякого мрака, воскрешать, словно ты – бог?

– Даже если все это неправда, как во сне?

– В каком-то смысле это должно быть правдой, это не может быть сном, чистая любовь делает сон явью.

– Я понимаю, ты жалеешь ее…

– Это не жалость, это много возвышеннее, много чище. Ах, Лиззи, от этого сердце разрывается.

Я уронил голову на колени.

– О мой милый…

Лиззи коснулась моих волос, погладила их очень тихо и нежно, как гладят ребенка или смирную домашнюю собаку.

– Лиззи, милая, ты плачешь? Не плачь. Я тебя люблю. Будем любить друг друга, что бы ни случилось.

– Тебе нужно все, Чарльз, верно?

– Да, но по-разному. Будем любить открыто, свободно, как ты писала в том письме, не вцепляясь друг в друга когтями и зубами.

– Дурацкое было письмо. Вцепляться когтями и зубами – это, кажется, единственное, что я могу понять.