Море для смелых

В дверях комнаты появляется Севка с белым листом бумаги в руках.

— О моя ученая сестра! Не откажи во внимании своему младшему брату!

— Новый гимн полиэтилену?

— Нет, гимн новому человеку.

Он развернул лист.

— «Заповеди бригады коммунистического труда, — прочитала Леокадия надпись, сделанную красной тушью. — Первое: не отказывайся ни от какой работы — выгодная она или нет, тяжелая или легкая. Второе: выполняй работу не механически, — а творчески. Третье: знания и опыт не держи в кубышке». Это кто же сочинил?

— Какая разница? — потупился Севка. — Важна суть.

— Кубышку заменить нельзя?

— Нельзя. Выразительно.

— Ну, быть посему.

— Да, Лё! Достал свежий номер журнала «Кругозор»…

Севка извлек вставленные в журнал пластинки, включил проигрыватель, приглушил звук — запела виолончель. Потом послышался голос английского писателя Чарльза Сноу. Он благодарил Шолохова за подаренную казачью бурку и обещал приехать на Дон еще.

Прослушав Сноу, Севка заметил с огорчением:

— Все же у меня еще плохое произношение…

И опять, как это часто было в последнее время, Леокадия подивилась: «Как же ты вырос, мой Сев-Сев!»

— Борщ! — вскрикнула она и побежала на кухню.

Нет, ничего — вовремя подоспела.

Мамины ходики на кухонной стенке показывали без двадцати час. Ого! Пора и спать… В интернате надо быть к подъему, к семи…

ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ

После того как Анатолий Иржанов за участие в афере с незаконно фабрикуемыми художественными открытками попал в тюрьму, а потом — в колонию на Крайнем Севере, он многое пережил и передумал.

Работа на руднике по добыче олова была трудной, особенно для него, человека, прежде почти не знавшего физического труда.

Ему пришлось быть крепильщиком, пришлось бурить, и в конце концов он втянулся, физически окреп и работал не хуже других, даже, пожалуй, лучше многих. Иржанов получил право передвижения без конвоя и пропуск — в определенные часы выходить за пределы зоны. Вот тогда-то он смог внимательнее оглядеться и оценить своеобразную красоту этого края.

Часами стоял он на высоком гористом мысу, уходящем в море, и смотрел на глыбы плавучих льдов с вытянутыми языками, на свинцовые воды пролива.

Какой суровый, неуютный, но по-своему прекрасный край! Надгробия диких, припорошенных снегом скал, выброшенные на берег деревянные обломки-плавники создавали картину старого кладбища. Предостерегающе поднимали к небу пальцы каменные гряды — кекуры. А вдали — островки в ледяных шапках, завалы бурелома, замерзшие озерца заболоченной тундры.

Да, здесь были свои краски. И, наверное, не каждому художнику довелось видеть летние дикие розы на покатостях гор, нежно-голубые гроздья болдырьяна, плоские молнии без грома, ложные солнца, «водяного зайца» — столб воды, похожий на смерч, из которого выскакивает небольшое облако.

Никогда не думал Анатолий, что у льда может быть столько расцветок, что похож на стекло — игольчатый, зеленоват — молодой, голубеет — многолетний. Анатолий забывал о том, где он, забывал, что надо возвращаться в ненавистный барак, к своим нарам, которые оказались рядом с нарами отпетого бандита Валета.

Все было Иржанову отвратительно в этом белобрысом, с мутью в глазах подобии человека: и его бескровное лицо, и синева расквашенных губ, и мерзостные изощрения в ругани, и постыдное стремление кого-то унизить, оскорбить, и вечные поиски спирта.

Валет и здесь пытался разыгрывать из себя атамана: запугивал «пером», грозил местью. Узнав, что Иржанов рисует, он где-то добыл для Анатолия картон, краски, чтобы тот рисовал коврики, а Валет обещал сбывать их. Но Иржанов, давший себе клятву никогда больше халтурой не заниматься, наотрез отказался от ковриков и тем навлек на себя особую немилость Валета. Сосед не давал ему житья: крал его вещи и продукты, присылаемые матерью, ночью, вставая по нужде, вроде бы случайно задевал Иржанова, будил его, обращался не иначе как «антилитен задрыганный!» и обещал «выпустить кишки».

Анатолий, насколько это было возможно, сторонился Валета, после работы пропадал в красном уголке, где разрисовывал то стенд, то стенную газету, или часами просиживал над книгами. Если разрешала погода, он рисовал где-нибудь подальше от барака. Начальство, видя его старательность, помогло приобрести альбом и карандаши. У него уже было немало рисунков, которые он называл про себя «набросками на краю земли».

Вот трактор тащит балок — домик, поставленный на полозья. Странная особенность арктического ветра: при любой силе он не заносит след от трактора… Вот под яром у железной печки с отводными трубами три человека колдуют над рыбой: наверно, готовят строганину из омуля.

И портреты людей. Раз можно было рисовать — значит, можно было жить.

Как-то в июньский вечер Анатолий сидел на валуне у моря. Широкую осушь вдоль побережья заливали барашки наката. Дул нагонный ветер. Над головой проплывали ливневые облака, может быть, держали путь на Пятиморск, к дочке.

Нет городов плохих и хороших. Есть города, где нам было плохо или хорошо. В Пятиморске ему было особенно хорошо. Чисто. Он не умел тогда этого ценить.