Море для смелых

— Братцы! Я открыл сто третий элемент! — и глядя на, Прозоровскую — Неллин! Отличается редкостным непостоянством свойств, хрупкостью, издает пискливые звуки.

Нелька ринулась на него и стащила с кафедры.

Чарли весь этот день был под впечатлением встречи с Лешкой. Удивительный и непонятный народ! Собственно, нет, почему же непонятный? Добрый, талантливый, полон хороших неожиданностей. И люди здесь так же, как и мы, любят, страдают, веселятся, плачут, хохочут…

Он ехал в Советский Союз с любопытством и невольной настороженностью, внушенной ему отцом — почтовым чиновником. Еще в первый раз, когда Чарли был в России путешественником, возвратясь домой, восторженно рассказывал о том, что увидел, отец возмутился его фразой:

— В твоей личной карточке в ФБР теперь появилась опасная запись: «Был у коммунистов».

Нелепо. Это просто нелепо! Ну был, и хорошо, что был. Неужели же обязательно переходить в их веру? И почему мы должны враждовать: я и… Льешка? А если вот так, по-хорошему, с открытым сердцем? Они смелы. Возможно, даже смелее нас… Удивительно оптимистичны… Наверное, мои предки, открывая Новый Свет, были не таким вялыми, не с такими куцыми интересами бизнесменов, как наше поколение….

Хотя, быть может, я грешу, так обобщая. Есть ведь здоровые силы и сейчас в нашей стране!

Вскоре после приезда он часа полтора беседовал с профессора Тураевым, свободно владеющим английским языком. В блеске глаз, жестах, речи Тураева чувствуется сдержанная страстность человека, влюбленного в науку.

Во все время беседы Чарли не оставляло ощущение, что профессор… его ровесник.

Он, между прочим, сказал:

— Мы несем молодость миру…

Нет, право же, приезд сюда очень важен и нужен Чарли…

После лекции Лешка задерживается на несколько минут в коридоре у доски вырезок статей «Комсомольской правды», приклеенных под заголовком: «Твое мнение, химик?»

Кодинец, видно желая загладить неловкость, которую все же чувствовал, подходит к Лешке, небрежно кладет руку на ее плечо:

— Не прошвырнуться ли нам, малютка, на концерт ансамбля? Сплошной смак и феерия!

В городе уже третий день гастролировал западный ансамбль.

Лешка движением плеча сбрасывает руку Кодинца:

— Видела! Суррогат искусства…

— Ну-ну, легче на поворотах… — оскорбленно произносит Кодинец. — У нас свобода совести, значит, не тронь веру другого.

— А пропаганда антирелигиозная не отменена? — невинненько спрашивает Лешка, но серовато-зеленые глаза ее лучатся насмешливо.

— Ладно, приветик, — недовольно говорит Кодинец и отходит.

ПИСЬМА, ПИСЬМА…

Ящик для писем в вестибюле университета — видавший виды заслуженный ветеран. Сколько посланий от друзей, родителей, знакомых принял он в свои широкие деревянные кармашки; сколько наставлений, признаний, гневных и добрых строк хранил до поры до времени! Края деревянных кармашков поистерлись от прикосновения нетерпеливых рук, многие буквы алфавита на ящике уже трудно различить, и все же каждый студент безошибочно тянется к своей букве…

«Ю», выведенная белой масляной краской, гипнотизирует Лешку. Сколько бы раз за день она ни пробегала мимо ящика, неизменно запускала в него руку. Вот и сейчас сунула руку и среди нескольких писем обнаружила два, адресованных ей; от мамы и Веры. Она пробежала письма здесь же. Ну, мама обычно: спрашивала, хорошо ли питается? Не садится ли на ходу в трамвай? Ясно — мама.

А Вера сообщала, что на комбинате начали строить корпуса второй очереди, что с Кубани собираются приехать в январские каникулы, а пока чуть ли не каждый день шлют оттуда письма.

«На мою фразу, — писала Вера, — что любить в жизни, наверное, можно только раз, и я эту возможность испортила самым нелепым образом, Федя ответил так (дословно привожу его слова):

„Любовь — чувство живое. И, как все живое, оно рождается, живет, умирает. Живет долго или короткие сроки, умирает медленно, как мелеющая река, или мгновенно.

И оттого, что на месте умершего чувства возникает новое, словно бы и похожее на прежнее, но совсем иное, человек не становится хуже. Утверждение, что он может любить только однажды, придумано ханжами, и не тебе повторять их вымысел.

Сердце способно на большее, его чистые родники от этого не мутнеют. Они мутнеют и затягиваются грязью у пошляков, охотно вы дающих увлечение за любовь, а на самом деле принижающих святое чувство“.»

Лешка несколько раз перечитала эти строки. Она и соглашалась с ними и противилась им.

Они противоречили взглядам прежней Лешки, считавшей, что может, что должна быть одна, единственная любовь на всю жизнь, и отвечали каким-то совсем новым, почему-то возникающим у нее мыслям.

Ведь чувство может быть и прекрасным, но незрелым, детским. Да, есть первая, неповторимая в своей красоте любовь… Но на смену ей может прийти чувство глубокое, взрослое, когда все открывается по-иному… Когда к человеку предъявляешь высокую меру и он выдерживает, не обманывает твоих ожиданий… И в нем ты обнаруживаешь целый мир, ранее тебе неведомый…

Ну, она, кажется, расфилософствовалась.