Море для смелых

Куда пойдешь в такой вечер? Танцевать в грязных сапожищах? Или в кино? Но желающих много больше, чем может вместить пока что единственный в городе клуб. Только ученики вечерней школы ушли на занятия, невзирая ни на что, а остальным надо развлекаться кто как сумеет. В одном конце общежития тренькает балалайка, в другом — пишут письма домой; два парня в красном уголке сражаются в шахматы, Панарин решает задачи по математике, Лобунец богатырски храпит, повалившись навзничь в брезентовом костюме на свою койку, свесив ноги в сапогах на пол.

В дальней комнате Шеремет и Хорек (его настоящая фамилия Соскин) режутся в очко. Денег нет, проигравший получает щелчки в нос. Шеремет зол и поэтому с особым остервенением отсчитывает щелчки. Зол из-за голодухи: с утра почти ничего не ел. А получка только послезавтра. Ему и в летнее время денет хватало дней на двадцать — любил пропылить их.

— Зинка-то сейчас у Валета, — получив очередную порцию щелчков, сообщил Соскин. — Пол-литру понесла. Огневая девка!

— Дрянь, — брезгливо поморщился Шеремет. — Меня озолоти, я к ней не притронусь. Это она уже какой раз «сходила замуж»?

— Слабая резинка! — хихикнул Соскин. — На кого повесилась, то и любовь. — Шмыгнув носом, задумчиво спрашивает Шеремета: — Податься на Дальний Восток, что ли?

— Все ищешь, где рубль хоть на сантиметр длиннее.

По коридору, опираясь на клюшку, пробежал хромоногий воспитатель по прозвищу Мероприятие, прокричал возбужденно:

— Все со своими стульями в красный уголок — лично товарищ Альзин будет проводить беседу!

Бесед вообще-то не любили. Не любили, может быть, потому, что чаще всего их проводил сам Мероприятие, человек хороший, но нудный. Услышав же, что пришел Григорий Захарович, повалили в красный уголок.

А Григорий Захарович уже снял кожаную куртку, уже подкатился к пареньку, сидящему на диване:

— Что читаете? А-а-а, «Флаги на башнях». Чудесная вещь!

Уже отметил про себя, что явились и Шеремет, и Соскин, и Иржанов, что холодновато — наверно, окна еще не заклеили, — что в сушилке темень и грязь. «Все-таки девчата в своем общежитии умею из ничего создать уют, — думает он. — Надо их сюда подослать санкомиссией или рейдовой бригадой для пристыжения и помощи».

Он кивнул заспанному Потапу Лобунцу, одобрительно покосился на свежий номер «Нового мира» в руках Панарина, усмехнулся про себя, глядя на Иржанова, небрежно развалившегося на диване.

О чем рассказать сегодня?

А может, устроить вечер вопросов и ответов — экспромт, в котором ребята особенно ясно проявляют себя и свои интересы?

В прошлый раз вон тот паренек, что читает книгу Макаренко, маляр Саша Логвинов, с лицом лукавым и милым, все время воинственно, обличительно выкрикивал:

— Начальство надо критиковать! Скажете — нет?

— Экономите на зарплате?! А зачем?

— Почему президиумы собраний выбирают по заранее заготовленным бумажкам? Это правильно?

— Начальники на государственных машинах в выходной день на рыбалку ездят! Это разрешается?

— Саша, — сказал ему тогда Григорий Захарович, — я вас не узнаю. Чем вы сегодня так взвинчены?

Оказывается, Логвинов болел, ему дали освобождение на месяц от тяжелых работ, а Лясько поставил его помогать кочегарам в ночную смену. И заработок плохой, и устает еще больше прежнего. Хорошее освобождение! Пришлось вмешаться.

Так о чем же беседовать сегодня?

Альзин никогда не боялся острых вопросов и не признавал уклончивых ответов. Он знал: иной раз за показной строптивостью ребят, дерзостью их суждений скрывается пытливость правдоискателей. В дни личных неудач они склонны сгущать краски, в дни острого недовольства собой — по неразумению выражать недовольство другими. И надо честно, открыто идти им на помощь.

Единственный раз он спасовал. «Что хотел выразить художник Крамской своей картиной „Неизвестная“?» Ей-богу, он не знал, что хотел выразить Крамской, и честно в этом признался.

…Беседу начал… Шеремет. Повернувшись к Альзину, он вдруг сказал с вызовом:

— Меня одна знакомая пыталась воспитывать. «Наши отцы и деды, говорит, проливали кровь за революцию. И мы должны все силы отдать, если надо». А я… — Шеремет сделал паузу и раздельно закончил: — не хочу быть затычкой в каждой бочке. Хочу сейчас, немедленно, жить хорошо.

Григорий Захарович почувствовал, как кровь прихлынула к его лицу. Этот мальчишка, работающий кое-как, смеет измываться над святая святых! Нет, не мальчишка — он прекрасно понимает, что говорит. А может быть, тоже бравада? Или политическое недомыслие? Спокойно, спокойно… Ты здесь не для разносов и угроз…

— Григорий Захарович, — прогудел Потап, — я считаю, в художественных книгах надо в основном о наших недостатках писать. Давать теневые стороны. Выявлять таких, как хапуга Лясько. Из ворованного материала домик себе на пять комнат отгрохал.

Вот, пожалуйста, еще один «философ», теневые стороны ему только подавай.

— Представьте себе: приходит к вам в общежитие писатель, — начал Альзин, — и видит: в сушилке темно — лампочка перегорела. На кровати в верхней одежде храпит Лобунец, Шеремет, скажем для примера, режется в карты…