Море Дирака

Резкий толчок на миг прижал их к сиденьям, затем наступило облегчение. До них донесся хриплый голос командира:

— Все. Она прошла. Можете посмотреть на смерть в боковой проекции.

Врач быстро освободился от ремней и подсел к командиру.

— Вот она, — сказал командир, вставая с сиденья.

Урманцев не мог подняться. Он почувствовал страшную слабость. Его слегка мутило. Скосив глаза, он видел у экранов спины товарищей, слышал их голоса. Врач возбужденно затряс головой.

— Смотри! Смотри! Это что? Ей навстречу идет другая… Откуда?..

Сначала вспыхнули и сгорели экраны. Затем в кабине погас свет. И сразу же корабль потряс страшный удар. В последнее перед приземлением мгновение Урманцев услышал крик боли…

Врач был мертв, а командир умирал. Урманцев отделался сравнительно легко, у него была ободрана щека и что-то произошло с глазом. Опухшие веки нельзя было разлепить…

Взрывная волна сместила корабль с орбиты, но автомат приземления оказался в порядке. Урманцев протянул руку и нащупал забинтованную грудь командира. Тот не пошевельнулся. Широко открытыми глазами он смотрел в светлеющее утреннее небо. Урманцев склонился над ним и увидел, что немигающие глаза уже запорошены песком…

Он похоронил их тут же, вырыв неглубокую могилу. На дне ямы песок был влажным и тяжелым, и Урманцев подумал, что где-то поблизости есть вода.

Занялось утро, и сразу же с востока потянул сухой горячий ветер. Вокруг корабля расстилалась песчаная пустыня. Она мало напоминала пустыни, о которых Урманцев знал из книжек. Гладкое ровное поле, без барханов, без холмов, без намека на какую бы то ни было растительность. Освещенное палящим солнцем, оно нагоняло уныние и тоску.

Воткнув палку с дощечкой в песчаный холмик, он, шатаясь от усталости, возвратился на корабль. Несколько глотков бульона окончательно его разморили. Он повалился в кресло и заснул. Проснулся только к вечеру.

Урманцев чувствовал себя разбитым, неспособным пошевелить даже пальцем. И все же он заставил себя встать. Морщась от боли, пошел к пульту. Горела красная лампочка радиоактивной опасности. Но сирена молчала — очевидно, просто сломалась. Он снял футляр с дозиметра и несколько минут смотрел на светящиеся цифры шкалы. Постучал по стеклу, но стрелка не опускалась.

Доза радиации в несколько раз превышала норму. Сразу стали понятными и молчание Земли, и ракета-перехватчик, и эта странная пустыня кругом.

Война. На Земле шла термоядерная война. А может быть, уже кончилась? Он спустился в нижнее помещение и влез в один из скафандров. Все же это защищало от излучения. Затем возвратился на свое место и опять лег. Засыпая, чувствовал, как жжет и дергает залепленный пластиком глаз.

Проснулся, когда совсем рассвело. Долго лежал, с трудом соображая, что с ним.

Спокойно обдумал, что следует предпринять в создавшейся ситуации.

Эксперимент оказался бессмысленным. Глупость и бессмыслица. Страшная бессмыслица. Что же делать? И нужно ли что-то делать? Может, остаться здесь, пока не кончится еда… Но не могли же все погибнуть… Где-то должны быть люди… Нужно идти искать.

Когда солнце поднялось достаточно высоко, Урманцев вышел из корабля. За спиной тяжело повис огромный рюкзак, он напихал туда кучу нужных и ненужных предметов. Идти с таким рюкзаком по песку, да еще в скафандре, было страшно трудно. Но он шел, считая вслух шаги. Это отвлекало.

Пройдя шагов сто, оглянулся и увидел опаленную обшивку корабля и невысокий холмик.

Дул ветер, унылый, настойчивый. Песчинки стучали в силикоборовое стекло шлема. Ноги вязли в песке, лямки рюкзака резали плечи. Хорошо, что он все же надел скафандр. Терморегуляция внутри костюма была совершенной. Он шел под палящими лучами солнца, не боясь перегрева.

И все же на третий день пути он решил переменить тактику. Яркий свет вредно действовал на единственный глаз. Урманцев испугался, что ослепнет. Лучше уж спать днем, а идти ночью.

На шестой день пустыня кончилась. Он шагал по твердой, каменистой почве. Стала попадаться растительность — чахлые кустики верблюжьей колючки. Еды должно было хватить надолго, но вода почти вся вышла.

Однажды он обнаружил, что остановились часы. Он выбросил их.

После этого перестал считать дни. Они слились в безликую однообразную череду тьмы и света, скучный поток без начала и конца.

Как-то он услышал голос. Это не поразило и не удивило. Голос раздавался у него в ушах.

— Что же ты, Валя, а? — сказал голос.

Урманцев помолчал и потом ответил:

— Ничего. А что?

— Куда идешь-то?

— На север, — сказал Урманцев, — только на север.

Голос замолк надолго, потом произнес:

— А ведь не дойдешь.

— Дойду. — Урманцев попытался нахмуриться, но кожа на лице словно одеревенела. Занудливо поскрипывали башмаки. Этот скрип, как пыль, въедался во все поры.

— Не дойдешь!

— Дойду, — сказал Урманцев и заплакал.

Голос будто испугался его слез и опять надолго куда-то пропал. Но к вечеру появился снова:

— Идти-то некуда. Везде то же самое.

— Врешь.

— И людей, их ведь тоже нет.

— Нет?

— Нет.

— Врешь.

Голос в ответ насмешливо хмыкнул.

— Остались только автоматы. Ракеты, самолеты…

— Врешь, — сказал Урманцев.