Море Дирака

Мы поднялись по винтовой лестнице на антресоли. Тощая кошка испуганно соскочила с резных перил и шарахнулась в темноту. Скрипнула еще одна дверь. Криш посторонился и пропустил меня вперед. Мы оказались в большой сумрачной комнате, заваленной старинными фолиантами в кожаных переплетах. На подоконниках стояли пустые пыльные бутылки. В самом темном и неуютном углу, свесив голову, спал обрюзгший старик. Его подагрические руки обреченно свисали с подлокотников ветхого кресла. На коленях лежала ликерная рюмка, в которой билась прилипшая муха. Она, как видно, теряла последние силы. Замолкала и дергалась, проклиная и жизнь, которую провела в этой комнате, и дурацкую смерть в загустевших остатках бенедиктина.

— Это профессор Бецалелис, — тихо сказал Криш. — Не обращайте внимания на… некоторые его чудачества. Он великий ученый и несчастный человек.

— Перестаньте молоть чепуху, — неожиданно отозвался старик. Он поднял голову и разлепил один глаз, блеснувший из отечного мешка, как янтарь из кучи морского хлама. — Вы принесли водку?

— Нет, профессор. Простите, но я не принес вам водку.

— Тогда убирайтесь к чертовой матери! У меня разыгрался радикулит, и я не могу пойти за ней сам. Почему вы не принесли?

— Мне помешал дождь. Мы и так промокли до нитки.

— Э-э… Дождь только начался. У вас было достаточно времени, чтобы купить водку… И не говорите мне, что вы собирались взять ее в нашем ларьке. Кого вы привели?

— Это тот самый студент… Я уже рекомендовал его вам, профессор.

Я поклонился, испытывая самые противоречивые чувства. Все это было немножко противно, и страшно, и интересно.

— Что вы умеете делать, студент, кроме пакостей и рассказов?

— Он умеет глубоко чувствовать, профессор, — мгновенно отозвался Криш.

— Дайте мне листок бумаги, Силис.

Криш метнулся в противоположный угол. Сбросил с крохотного столика стопку книг, взорвавшихся, как начиненные пылью гранаты, и принес несколько измятых листков почтовой бумаги.

— И стило.

Криш протянул ему авторучку.

— Вы, кажется, математик, студент?

— Да, профессор.

— Сейчас я дам последовательность. — Он стал что-то царапать на бумаге, близко поднося ее к глазам. — Вы попробуете ее разгадать. Если догадаетесь, то продлите этот ряд.

Он протянул мне листок.

Там было только десять букв:

О Д Т Ч П Ш С В Д Д

Сначала мне пришло в голову, что это начальные буквы слов какого-то известного стихотворения или пословицы. Но я никак не мог подогнать их под хаотические отрывки, лихорадочно вспыхивающие в памяти.

— Не знаете?.. Это числа натурального ряда. Один, два, три и так далее…

— Я подумал, что это стихи.

— Вы восторженный интеллектуал, милейший, а не точный, сухой математик. Ни черта из вас не выйдет. В математике, разумеется… Силис! Дайте ему мой тест.

Криш протянул мне отпечатанную на папиросной бумаге анкету. Вопросы там были самые престранные. Начиная от «Краснеете ли вы, попадая в незнакомое общество?» до «Способны ли вы ударить женщину?».

— Вы должны отвечать только «да» или «нет». Да — единица, нет — нуль. Не вздумайте лгать. Тест учитывает и эту возможность. Пишите все, как есть. Тогда результат может оказаться благоприятным.

Я быстро заполнил листок, хотя вопросы, вроде «любите ли вы коммунистов?», несколько меня озадачили. Трудно ответить определенно. Но анкета была пристрастной и безразличного отношения не допускала.

— Сколько у него, Силис?

— 01101110001101.

— Чувствительный интеллигент, отрицающий всякие принципы. Внутренне порядочный, но скрывающий это даже от самого себя. — Старик раскрыл, наконец, и другой глаз. — Что ж, на сегодняшний день это не худший представитель рода человеческого. Но может дать опасные мутации, если наступят более суровые времена.

— Зачем столь скоропалительный вывод, профессор? — вмешался Криш.

— Эх, молодые люди! Мне приходилось жить, как сказал Монтень, в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй примеров невероятной жестокости. В старинных летописях мы не найдем рассказов о более страшных вещах, чем те, что творятся у нас повседневно.

— Вы всегда удачно цитируете, профессор. Но цитата не может оправдать предвзятое отношение. И не станет профилактической прививкой от обиды.

— Э-э… Если он сразу же не разучится обижаться на меня, мы не сработаемся. Помните, как ветхозаветный Гидеон вопрошал господа? «И сделай мне знамение, чтобы я знал, что ты говоришь со мной». Я, конечно, не господь, но тоже не могу предупреждать каждый раз: не обижайтесь, я сейчас начну злословить… Кто ваш любимый художник, молодой человек?

— Гоген.

— За яркость красок или за близость к некоему сверкающему откровению?

— Не знаю.

— А вы не склонны к пантеизму? Не кажется ли вам, что мировая душа разлита во всей природе?

— Я слишком рационалист, чтобы допустить это.

— Ничего не бывает слишком… Вы читали Спинозу?

— Только «Этику».