Море

— Не делайте чересчур большого шума и сенсации. У Карлсдорфера тоже могут оказаться козыри. Если вы наброситесь на него, станете спорить, грозить, то он, чего доброго, сам соберется и уедет в Вену или в Берлин вместе с ценностями, и тогда поминай как звали. Или через час после вашего ухода побежит в шведское посольство и расскажет там, что интересы проживающих ныне в Англии его доверителей находятся в опасности. Шведы обратятся с протестом в министерство иностранных дел, станут посторонние совать свой нос в это дело, и, пока суд да дело, на имущество наложит руку кто-нибудь другой.

— А как же нам быть, папа?

— Эврика! — вскочил Татар. — Поместим в официальной газете отречение Карлсдорфера… Объявим общее собрание… уладим с поручением Национального банка. Его превосходительство никогда не читает официальных газет. Дадим ему знать, когда он уже ничего не сможет сделать, когда указ, параграф, закон — все будет на нашей стороне.

— А кто подпишет сообщение для официальной газеты? Вы сами не имеете права выступать от имени фирмы. А Чути не подпишет.

Татар махнул рукой.

— Подделаем любую фамилию паркеровскими чернилами.

Паланкаи старший с восхищением захлопал в ладоши.

— Гениально! Это как раз то, что было нужно. Выпьем за успех нашего плана!

— Теперь уже можем пить спокойно, — сказал Эмиль. — Сегодня свежая голова больше не нужна.

Татар отправился домой поздно вечером. Паланкаи младший вышел на балкон. На склоне горы царила почти осязаемая темнота. Только грозно отсвечивало небо. «Странно, что мне ничего здесь не жаль оставлять», — подумал Паланкаи. Он попробовал представить себе двор в Пештэржебете, мать, школу, где он учился восемь лет подряд, университет, и ничего не вызывало в его сердце сожаления. Весь в отца, он любил каждый раз начинать жизнь сначала. И удивительно, что из больших передряг ему всегда удается выйти сухим. Как-то раз, когда ему было восемь лет, он принес на рождество очень плохой табель. По поведению отлично, по остальным четырем или пяти предметам неудовлетворительно или посредственно. Накануне праздника, терзаемый безвыходностью своего положения, он спрятал табель. «Завтра утром покажу», — думал он, засовывая под подушку злосчастную книжечку. Горели свечи на елке, призрачные огоньки рвались куда-то ввысь. «Лучше бы я не получал велосипеда». Это была его последняя мысль перед тем, как заснуть.

На рассвете его разбудили тревожные крики. В комнате стоял дым, была невыносимая жара. Сквозь черные клубы дыма кто-то подбежал к нему и выхватил его из постели. Очнулся он во дворе. Рассвет был снежный, холодный и хмурый. Из окон вырывались языки красного пламени, женщины громко причитали. А он, завернутый в одеяло, как в забытьи, хихикал под шелковицей. «Хоть бы кровать сгорела! Только бы сгорел табель!» — повторял он про себя шепотом.

Десять лет спустя, за несколько недель до выпускных экзаменов, он узнал, что соседская девушка забеременела. Она поджидала его возле школы. В русой косе девушки красовалась большая темно-синяя лента. В руках она держала доску для черчения и учебник геометрии и в таком виде поведала юноше свою тайну. Слезы ручьями текли по ее лицу. «Господи, как выбраться из этой западни?» — думал Эмиль и, словно заводной, брел рядом с девушкой. Ему хотелось сказать «моя хата с краю», он, дескать, не знает, с кем она проводила время, но от страха у него дрожали поджилки. Соседи однажды видели, когда они взбирались на чердак… Чем это кончится? Надо достать денег, но где? Занятый своими думами, он даже не слышал плача девушки. «Женись на мне, Эмиль, — повторяла ученица первого курса коммерческого училища. — Женись, иначе меня мать убьет или я утоплюсь в Дунае». «Нечего тебе топиться», — сказал он, а про себя, не в силах сдержать радости, повторял: хотя бы она умерла, ой, как бы все было просто, если бы она умерла, утопилась в Дунае… «Не реви, как-нибудь обойдется, я сейчас зайду в магазин и куплю циркуль», — сказал он ей на углу квартала и оставил девушку одну. Отчаявшись, он четыре дня скрывался. А на пятый день с ужасом, с сатанинской радостью и облегчением услышал, что девушка повесилась на чердаке. На том самом месте, где несколько месяцев назад, плача от страха и почти не сопротивляясь, впервые отдалась восьмикласснику Эмилю.

Паланкаи смотрел на затемненный город. И думал, от чего он освободится теперь, если уедет за границу.

Ему вспомнились мать и две младшие сестры, которые будут приставать к нему и просить денег. Вспомнилась любовница Лини, надолго обосновавшаяся у него. Вспомнилось множество несданных зачетов в университете, полный всевозможных невыполненных дел стол в конторе. Снова начать жизнь, бросить здесь все, добыть денег, уехать…

— Эмиль, телефон. — На балкон вышел Паланкаи старший. — Что ты тут размечтался? Я чуть горло не надорвал. Тебя спрашивают по телефону.

— Кто?

— Откуда мне знать. Не мог запомнить, кто-то с двухметровой фамилией. Кстати, я слушал радио. Русские уже в Цегледе. Советую в течение недели закончить все дела и ехать ко мне.