Море

– Полно. Двум Богам не молись. Либо нашему, либо Чам-Пасу… Ну, говори! Какого Бога избираешь?

Охима с улыбкой тихо сказала:

– Твоего. Потому что он – твой.

Андрею почему-то стало жаль Охиму. Он погладил ее по плечу ласково.

– Ладно. Молись Чам-Пасу, все одно ты наша, русская… И все одно ты меня полюбила больше своего жениха Алтыша…

Андрей вспомнил, как бывший жених Охимы, мордовский наездник Алтыш Вешкотин, вернувшись с войны из Ливонии, сказал ей, вынув из ножен саблю:

– Я или он?

Охима бесстрашно ответила:

– Он.

Сабля вывалилась из рук Алтыша.

– Прощай! – сказал он, и больше его уже не видала Охима.

Андрей подвинулся к ней и тихо, вкрадчиво заговорил:

– Люблю я тебя, то ты знаешь… И ни на кого я тебя не променяю. Так вот, слушай. Боярин Басманов вчера сказал мне: «Ты добрый пушкарь, и пошлем мы тебя на тех кораблях в чужие страны»… Охима, Охимушка, не плачь, коли на корабль меня посадят. Жив буду – вернусь. Богу не угожу, то хоть людей удивлю. Чего нахмурилась? Посмотрю, какие там пушкари! Свой глаз – алмаз, чужой – стекло. Ливонских пушкарей видел: похвальбой богаты, а делом бедны. Погляжу на иных…

Охима прикинулась спокойной, будто ее не тронули слова Андрея, отвела его руки в стороны.

– Уймись, – сказала она небрежно. – Чего красуешься?

– Семь кораблей снаряжает царь… Наши пушки ставят на них… Будем с морскими разбойниками воевать… Топить их будем!..

– Да уймись же, тебе говорю. Не болтай! – дернула она его за рукав. – Не хвались. Доброе дело само себя похвалит.

Андрей замолчал, сел за стол, опустил голову на руки, тяжело вздохнул.

– Эк-кое времечко, – тихо произнес он. – Дай-ка еще браги!

– Нету больше… Што было – выпил.

– М-да… Не хочется мне тебя покидать…

– Милый, желанный… Не уезжай! – прижалась она к его могучей груди.

– Милая… желанная и ты!.. – отстранив ее и снимая с нее бусы, шепчет Андрей.

Бусы отложены далеко в сторону.

Уже косы ее распущены, и голос уже не тот…

– Велик день, красна заря, как сошлись мы с тобой тогда на Волге… И чудесен путь, по которому шли мы с тобой в сей светлорусский град, чтоб увидеть государя-батюшку… – говорил тихо, с восторгом пушкарь, в то время как Охима прикрывала шелковым лоскутом икону.

– Время идет, будто хлопья снега; летят и месяцы… Но любовь к тебе все крепче и крепче, моя ненаглядная!

– Пускай была бы жизнь наша как тихая река… Хочу с тобой быть всегда.

– Эх ты, ягодка моя!.. Не бывает река всегда тихою. И туманы, и ветры, и грозы беспокоят ее… Хоть бы виделись нам сны узорные, и за то благодарение Богу. Быль наша котлу жаркому подобна… Кипит и бурлит она непрестанно… Огонь…

– Молчи! Ты не на Пушечном дворе. Что за огонь?!

– Ладно, лебедушка… Молчу.

– Коли так, думай об одном: не светел ли месяц светит? А?

Андрей рассмеялся:

– Ах ты, цветик мой, царская дочь! Трень-трень, гусельцы!

– Давно бы так… Глупый! Не пущу я тебя никуда! Мой… ты!

* * *

Василий Грязной начисто раскрыл свою душу перед братом Григорием.

Караульная изба в Котлах. Ночь, мороз, тоска, а он жалобно, не своим голосом, бубнит:

– Полюбилась она мне с давних пор… И ни еда, ни питье не идут в горло… Не угощай меня, брат, не томи… Хушь бы руки мне наложить на себя, разнесчастного…

Григорий старше Василия на семь лет. Степенный, черноглазый бородач. Ему смешно слушать эти речи брата.

– Эх, молодчик! К лицу ли тебе, царскому слуге, нюни распускать? Добывай счастье своей рукой…

– Да как же так? Венчанный ведь я на Феоктисте, Бог ее прости!.. Не люба она мне. Не хочу я ее. Засушит она меня.

– Ну, какая тут беда! Мало ль ныне чудес между венчанными… Возьми да и напусти на нее потворенную бабу…[7] Пущай на грех ее, Феоктисту, наведет… А посля того – в монастырь ее… грехи замаливать.

– Эх, брат! – тяжело вздохнул Василий, растрепав свои черные, как смоль, кудри.

– Ну, чего вздыхаешь? Аль не дело я говорю?

– Это одно. А другое того хуже…

Григорий с удивлением посмотрел на брата.

– Ну, чего еще хуже? Аль перед царем провинился?

– Не угадал, братец… Пропала моя головушка!

– Да ну, не тяни, сказывай, што еще у тебя? – всполошился Григорий.

Немного помолчав, совершенно раскиснувший Василий робко промолвил:

– Та, о которой страдаю я, из головы у меня не выходит. Монахиня она…

– Ого!.. – задумчиво протянул Григорий. – Дело суматошное… Худо, брат, худо. Опять блажить начал.

– То-то и оно! Не избыть мне моего горя-гореванного… Видать, уж конец мне пришел…

– Буде, щипаный ус! Негоже. Небось горе – не море: выпьешь до дна, охнешь, да не издохнешь… Тебе еще жить, да гулять, да грешить вдосталь на роду написано.

– Так што же мне делать? Научи!

– Беда – ум родит… Вывертывайся сам, а я помогу…

Василий оживился, вскочил с места, крепко сжал рукоять сабли.

– Давно бы так, – добродушно ухмыльнулся брат. – Далеко ль та монахиня? Да и кто она?

– Не догадался? Григорьюшка, братец, подумай-ка! Может, вспомнишь? Я тебе сказывал о ней.

– Не колычевская ли блудница?..

Василий побелел от гнева.

– Нет, Григорий! Она – святая, подобная ангелу. Не изрыгай хулу, не видя ее. Не блудница она.

Щеки его покрылись густым румянцем.