Мораль красивых девушек

В каждом доме на Зебра-драйв — или в каждом доме, где есть две спальни, — держат прислугу. Существуют законы относительно того, сколько следует платить слугам, но их часто нарушают. Есть люди, которые плохо обращаются со слугами, платят им очень мало и хотят, чтобы они работали с утра до вечера, и таких людей, насколько известно мма Рамотсве, большинство. Об этой темной тайне Ботсваны — о такой эксплуатации — предпочитают не говорить. Конечно, никому не хочется вспоминать о том, как в прошлом относились к бушменам, действительно, как к рабам, и если кто-нибудь упоминает об этом, люди начинают отводить глаза и меняют тему разговора. Но это было, и еще случается время от времени. И во всей Африке случается нечто подобное. Рабство было великим злодеянием, совершенным против Африки, но здесь всегда были услужливые работорговцы-африканцы, которые продавали свой собственный народ. А сейчас огромное количество африканцев работает за жалкие гроши в условиях, близких к рабству. Это тихие, слабые люди, и прислуга принадлежит к их числу.

Мма Рамотсве удивляло, что люди так бессердечно относятся к своим слугам. Как-то она была дома у своей подруги, которая между прочим обмолвилась, что отпуск у ее служанки пять дней в году, причем неоплачиваемых. Эта подруга похвалилась, что недавно урезала служанке жалованье, потому что считает ее ленивой.

— Но почему же она в таком случае не уйдет? — спросила мма Рамотсве.

Подруга рассмеялась.

— Куда? Полно народу готово занять ее место, и ей об этом известно. Она знает, что я могу нанять кого-нибудь вместо нее за половину жалованья, которое она получает.

Мма Рамотсве ничего не сказала, но в этот момент решила, что их дружба закончилась. Это дало ей повод для раздумий. Можно ли быть другом человека, который поступает дурно? Или у дурных людей все друзья дурные, потому что только у других дурных людей достаточно с ними общего, чтобы дружить? Мма Рамотсве подумала об известных дурных людях. Иди Амин,[1] например, или Хендрик Фервурд.[2] С Иди Амином, конечно, было что-то не в порядке; возможно, он был плох по-иному, не так, как мистер Фервурд, который, хотя был вполне здоров, обладал ледяным сердцем. Любил ли кто-нибудь мистера Фервурда? Держал ли его за руку? Мма Рамотсве допускала, что такие люди были. Ведь на его похоронах присутствовало много народа, разве нет, и разве они не плакали, как плачут на похоронах хорошего человека? У мистера Фервурда были приверженцы, и, возможно, не все они были плохими людьми. Они, должно быть, еще живы сейчас, когда в Южной Африке все изменилось. Возможно, они поняли, что поступали неправильно, но даже если нет, их, по большей части, простили. У простых африканцев в сердце нет места ненависти. Они иногда бывают глупы, как в любых других местах, но они не таят злобы, как показал всему миру мистер Мандела. И еще Серетсе Кхама, думала мма Рамотсве, хотя нигде в мире, кроме Ботсваны, о нем, кажется, не помнят. Но он один из величайших людей Африки. Однажды, когда он приезжал в Мочуди и разговаривал с людьми, он пожал руку ее отцу, Обэду Рамотсве. И она, Прешас Рамотсве, тогда совсем девочка, видела, как он вышел из машины, и люди столпились вокруг него. И среди этих людей ее отец, с поношенной шляпой в руке. А когда Кхама пожимал руку ее отцу, ее сердце переполняла гордость. Каждый раз, глядя на фотографию этого великого государственного деятеля на своей каминной полке, она вспоминала этот случай.

Ее подруга, которая плохо обращалась со служанкой, не была дурным человеком. Она была добра к членам своей семьи и неизменно расположена к мма Рамотсве, но когда дело касалось служанки — а мма Рамотсве видела эту старательную, работящую женщину из Молепололе, — она, казалось, не признавала в служанке человека. Мма Рамотсве пришло в голову, что такое поведение продиктовано невежеством, неспособностью понять надежды и стремления других. Такое понимание, думала мма Рамотсве, есть начало всей морали. Тот, кто понимает, что ощущает человек, представив себя на его месте, несомненно, не сможет причинить ему боль. Это означало бы причинить боль себе.