Monpti

Есть женщины, которые сразу после свадьбы так меняются физически и духовно, что их мужей невозможно понять. Как они могли, будучи людьми рассудительными, жениться на этих странных созданиях? Например, женщины, которые в браке совершенно меняют форму, то есть толстеют? Какое духовное единение может быть у несчастного мужа с таким расплывшимся, запрессованным в тугое белье и тяжело дышащим существом? Единственным занятием такой жены становится выискивание женщин, которые растолстели еще больше, чем она. Смешная сторона здесь в том, что за женщиной, которая уже разонравилась мужу, еще нужно присматривать. С толстушкой чаще заводят шашни, но в конце концов всегда оставляют ее на шее мужа. Где же здесь счастье?

Об этом ничего не написано в этой зачитанной до дыр книге.

Пока я таким образом кокетничал с прекрасными мыслями о счастье, в мою дверь постучали.

– Entrez! Войдите!

Входит мужчина с загорелым лицом и висячими усами. Боже милостивый! Венгерский крестьянин. Что это? Сказочный сон?

– Дабре ютре! – говорит он на прекрасном диалекте. – Я тут иметь лист господину…

Боже! Париж вдруг исчезает. Я где-то в венгерской провинции. Солнце палит на дворе. Собака с высунутым языком лежит перед конюшней. Слышно, как лошади, хрустя, жуют овес и звенят недоуздком. Железное кольцо, которым укреплена кормушка, стучит по дереву. У лошадей лоснящиеся шеи, они то и дело нервно встряхивают головами.

«Хёё, Мицци!»

Они глухо топчут копытами свежую солому, крупные мухи сидят на их животах, временами кожа на них вздрагивает.

На дышле в сарае висит мешок с овсом, рядом с ним петух чистит клюв о перевернутый дырявый горшок, затем спрыгивает, неожиданно замирает и направляется – шея вытянута и раскачивается в такт шагам – в огород. На кольях забора, живописно раскинувшись направо и налево, сушатся опрокинутые кувшины для молока.

Сквозь ветви сливы открывается вид на кукурузное поле. Стройная девушка в красной юбке покачивает бедрами.

«Марика, черт тебя побери, не будь такой трясогузкой!» «Смотри за собой лучше, ты, ротозей… каждый как может!»

На небе застыли облака-овечки, одно, невероятной формы, висит над куполом церкви рядом с кладбищем, где ящерицы греются на солнце между осевшими могилами. «Здесь нашел свой вечный покой Штефан Такач. Оплакиваемый его женой Сузанной Альвинчи-Фаркаш. Хвала Господу нашему».

Скрипит колодец с журавлем, наверх вытаскивают воду.

«Вот так, матушка Кати!»

«Да, а что у вас такое?»

«Я прибью цыплят вашей несушки, если они еще раз полезут один за другим через загородку…»

«Иесус, вот безбожный парень, вот безбожник…»

Вот что вместилось в «Дабре ютре».

Полностью сбитый с толку, взвинченный, я читаю письмо. Оно от друга, которому я в свое время ссудил триста франков и который потом их отдал. Я полагаю, что этим я достаточно охарактеризовал его, ввиду того факта, что о нем вообще редко заходит речь.

Этого мадьяра зовут Иштван Цинеге, написано в письме. Он ищет работу в Париже. Он хотел бы разместить свои пожитки у меня, пока не найдет квартиру. Я должен ему разрешить это. Мой друг уезжает на два дня, поэтому посылает подателя сего письма ко мне.

– Так вы – Иштван Цинеге?

– Так, господин.

Здоровый парень, великан. Таких буршей я в своей жизни не видывал.

– Хорошо, оставляйте свои вещи вон там, пока ищете квартиру.

Он выходит за дверь и приносит большой белый бесформенный узел и еще нечто, завернутое в газетную бумагу.

Разговорчивым его не назовешь.

– Пфюат Готт, – (Грюсс Готт, привет) говорит он и уходит.

Он даже не доверил мне информацию, когда он собирается забрать свои вещи обратно.

Иштван Цинеге так меня разбередил, что после полудня я иду на Большие Бульвары и покупаю две венгерские грампластинки: цыганские мелодии.

Затаив дыхание, я слушаю, как плачет, стонет и жалуется музыка.

Боже мой, внезапно передо мной оживает прокуренное будапештское кафе:

«Я тебе скажу, дорогой Эдмунд, нужно уехать из этой страны. Когда я в прошлом году был в Лондоне…»

«Людвиг! Два яйца всмятку в рюмке».

«Прошу вас, сей момент!»

«Два дебреценских и половинку темного пива для господина доктора!..»

Накрашенные женщины кладут свои обнаженные руки на мраморные поверхности столов и кокетничают с собственным отображением, улыбающимся им в отблеске огромных хрустальных люстр. Их фигуры аппетитно изгибаются даже при сидении.

«Цлуручку, милст сдарыня!»

«Как жизнь, как дела, господин Лебицкай?»

«Помаленьку. Что стряслось с Имре?»

Его тактично пинают под столом.

Пожилые господа пьют «мокко». На сверкающем подносе приносят шесть стаканов воды для двух гостей, и каждые полчаса – свежей.

«Мориц, свежей воды и вечерние газеты!»

Бог мой! Кафе в Будапеште!

«Сузихен, дорогая, небольшая неприятность, я забыл дома бумажник».

«Я могу вам одолжить, Ферри, но вам придется вернуть мне – у нас дважды в месяц сокращают зарплату».

Будапештские воспоминания танцуют у меня в голове. Они носятся, они обступают меня, сбивают меня с толку. Будапешт, улица Ракоци…

«Я жду вас завтра на Берлинской площади, Манцика».