Monpti

– О чем ты? Ты еще никогда не заражалась насморком через поцелуй?

– Я не так сказала… а что никогда бы не получила!

– Ты сказала, что еще никогда не получала.

– Нет! Я сказала, никогда бы…

– Скажи, зачем ты лжешь? Я слышал собственными ушами!

– Ты плохо слышал.

– Надо бы каждое твое слово записывать на граммофонную пластинку. Тогда ты не смогла бы спорить. Любая ложь отвратительна. Почему ты не берешь пример с меня? Скажи, я разве лгу?!

– Monpti, у тебя нет пальто?

– Да, но я спортсмен.

– Ты? Да ты ведь такой тонкий!

– Именно поэтому я закаляюсь.

– Обещай мне, что ты сейчас же пойдешь домой и ляжешь в постель. Завтра тебе тоже нужно побыть в постели. А сейчас срочно домой, иначе ты ужасно заболеешь и даже можешь умереть. Завтра вечером я навещу тебя.

У меня нет желания противоречить, я действительно чувствую себя отвратно.

Я иду и сразу же зарываюсь в постель. Но и под одеялом я долго еще мерзну, меня пробирает дрожь. (Заболеть – мне только этого недоставало.) Ночью меня охватил такой жар, что я не мог спать.

Ранним утром в полусне я слышу, как кто-то стучится в мою дверь.

Сонный, растрепанный, я приподнимаюсь на локтях. Кто там может быть?

Дверь осторожно открывается. Анн-Клер просовывает в нее голову. Она дышит часто и прерывисто.

– Что-нибудь случилось?

– Я спешу… только на десять минут… я так беспокоилась за тебя… поэтому решила забежать.

Она быстро сбрасывает пальто и кладет на камин два пакета.

– Я приготовлю тебе грог. У тебя есть кипятильник?

– Мне ничего не надо. Очень мило с твоей стороны, что ты пришла, но…

– Немного грога – это неплохо.

– Кроме того, я швырну «немного грога» в окно. Будь так добра, Анн-Клер, не трогай ничего.

Она уже открывает стенной шкаф. Там все реквизиты, которые необходимы, чтобы есть, не выходя из гостиницы.

Она обнаружит мою нищету.

– Там… – я хотел сказать: там ничего нет, я ем на стороне. Но слишком поздно. Она вытаскивает треснувший кофейник с остатками какао, помятую, видавшую виды кастрюлю, тоже с засохшим какао на дне, подобным древесной корке. Есть там и искривленная ложка и бутылка из-под молока.

Я закрываю глаза, чтобы не видеть эту ужасную картину.

– Я сейчас вымою это, – говорит она совершенно спокойно, без тени удивления в голосе.

Она подворачивает рукава своей блузы и мчится в коридор к водопроводному крану.

– Тсс! Анн-Клер!

Мушиноглазый может настигнуть ее в любой момент. Кроме того, она просто соскребает слой какао из кастрюли, чтобы выбросить его. Я же умею использовать этот слой не один раз.

– Анн-Клер!

Слышно, как плещет вода в коридоре, она моет посуду как угорелая. Придется срочно выбираться из постели и принимать меры.

– Анн-Клер! Пойди сюда!

– Ты меня больше не увидишь, если не разрешишь сварить тебе грог. Не протестуй, этим ты только утомляешь меня, а у меня мало времени. У тебя есть большая ложка?

Я лишь с грустью смотрю на нее.

– Ой, глупая я! Большая ложка вовсе не нужна. Она распаковывает пакеты; на камине стоит бутылка рома в соломенной оплетке и коробка сухарей.

– Ты с ума сошла, Анн-Клер? Ты что задумала?

– Не ссорься со мной сегодня; я очень волнуюсь и совсем тебя не слушаю.

– Пойми же, я совсем не болен! Когда ты уйдешь, я сразу же встану и пойду на ветерке прогуляться. Я не позволю, чтобы женщина тратилась из-за меня! – рычу я. – Мои деньги из банка еще не пришли!

– Я тебя научу, как кричать в присутствии такой милой маленькой женщины. А если ты пойдешь гулять на таком ветру, с тобой случатся ужасные вещи. Покажи язык.

– Чего ты хочешь от меня?

– Посмотрю, не обложен ли он.

– Нет!

– Не кричи! У тебя жар?

– Да. Сорок пять градусов.

Она садится на край кровати, и слезы капают в грог.

– Наш… домовладелец… тоже… от инфлюэнцы… умер…

Неожиданно она становится на колени перед кроватью и говорит:

– Monpti, ведь правда, ты выпьешь это? Ты будешь послушным мальчиком и выпьешь грог?

Она по-матерински и неуклюже гладит мою щеку.

– Я ставлю грог на ночной столик, потому что убегаю. Сухари тоже. Где твои сигареты и спички? Я все поставлю сюда, чтобы тебе не приходилось вставать, но обещай мне, что не будешь много курить. Обещаешь?

Она губами изображает легкий поцелуй, хватает пальто и, не надевая его, убегает. В дверях она оборачивается.

– Вечером я приду еще раз.

Она сбегает по ступенькам. Ее каблучки проворно стучат, но все тише и отдаленнее, пока вовсе не стихают.

Сквозь закрытое окно я слышу звонок в девичьем пансионе. Начинаются занятия. Начинается также дождь, и толстые капли робко стучат в оконное стекло. Рядом кто-то разговаривает, монотонные слова становятся постепенно тише.

Настоящий мужчина не стал бы прикасаться к грогу, в лучшем случае вылил бы его из окна. Но кто это увидит? Никто не смотрит сюда, один Бог. Смирение – добродетель. Это так. А я болен. Выпить грог – это подлость. Когда женщина отдается сама, то принять этот подарок – корректно, правильно; принуждать к нему – прямо-таки по-мужски. Но когда она преподносит кому-то воду с ромом – это совсем другое.

Размышляя об этом, я засыпаю. Когда я пробуждаюсь, снова слышен звонок в пансионе для девушек.