Моникины

Я нисколько не сомневался в своей власти над сердцем Анны. Она доказывала мне это тысячу раз. Да и я часто давал ей понять, как высоко я ее ценю и как я ею дорожу, хотя я все еще не набрался решимости прямо просить ее руки. Но теперь, услышав эту новость, я понял, что все мои колебания кончились. Наскоро простившись с моим старым знакомым, я поспешил домой и написал следующее письмо:

«Дорогая, драгоценная, нет, — драгоценнейшая Анна Утром на бульваре я встретил вашего старого соседа мистера.., и мы целый час только и говорили, что о тебе. Хотя мною и владела неутолимая жажда открыть свое сердце всему человеческому роду, все же, Анна, боюсь, я любил тебя одну! Разлука не только не расширяет, а, напротив, по-видимому, даже суживает круг моих чувств, которые сосредоточены на твоем милом облике и твоих высоких достоинствах. Мой прежний план оказался неудовлетворительным, и я начинаю думать, что один только брак может обеспечить мне свободу мыслей и действия, без которой невозможно посвятить должное внимание остальному человечеству. Ты в моих мечтах сопровождала меня всегда по морю и по суше, в часы опасности и мирного покоя, во все времена года, при всех обстоятельствах, и я не вижу, почему те, кто душою всегда вместе, должны быть разделены пространством. Тебе стоит только шепнуть словечко, обнадежить, намекнуть на согласие, и я, раскаявшийся бродяга, брошусь к твоим ногам и буду молить о милосердии. Но, соединившись, мы не заблудимся на узких и темных стезях себялюбия, а вместе пойдем к еще более полному единению с прекрасным мирозданием, коего ты самая божественная часть.

Драгоценная, драгоценная моя Анна, навсегда принадлежащий тебе и всему человечеству

Джон Голденкалф».

Если в тот час, когда было написано, запечатано и отправлено это письмо, на свете был счастливый молодой человек, это был я. Жребий был брошен; я вышел на улицу обновленным, как бы переродившимся. Что бы ни случилось, в Анне я был уверен. Ее кротость будет успокаивать мою раздражительность, ее благоразумие — умерять мою энергию, ее мягкая, но стойкая привязанность — умиротворять мою душу. Я чувствовал себя примиренным со всем окружающим и с самим собой и в этом растущем чувстве находил сладостное подтверждение мудрости сделанного шага. Если таковы были мои чувства теперь, когда все мои помыслы были отданы Анне, какими же станут они, когда привычка охладит это бушующее пламя и душа откроется обычным побуждениям? Я начал сомневаться в непогрешимости той части моей системы, которая причинила мне столько мучений, и склоняться к новой мысли: сосредоточивая свою любовь на отдельных частях, мы неизбежно полюбим и целое. Если хорошенько вникнуть, то будет естественным спросить, не по этой ли причине меня, как землевладельца, так интересует мой родной остров? Не владея, конечно, всей Великобританией, я убедился, что питаю глубокое уважение ко всему тому в стране, что хотя бы самым отдаленным образом связано с моей личной собственностью.

Неделя промелькнула в восторженном ожидании. Счастье, которое я переживал в течение этого короткого, но райского времени, было таким волнующим, таким восхитительным, что ко дню получения ответа от Анны я уже готов был внести в свою теорию (вернее — в теорию экономистов и кропателей конституций, так как, в сущности, это их теория, а не моя) новое усовершенствование. Если ожидание дает столько счастья (а счастье ведь главная цель в жизни человека), почему не создать для общества такое состояние, при котором все в нем находилось бы на испытательной стадии, почему не изменять его так, чтобы оно жило не реальными, материальными интересами, а исключительно ожиданиями будущего? Это придало бы жизни новый вкус и принесло бы блаженство, не омраченное тусклыми буднями реальности. Я решил испытать этот принцип на опыте и уже выходил из гостиницы, чтобы дать агенту приказ начать переговоры о кое-каких новых капиталовложениях (но без малейшего намерения довести эти переговоры до конца), как вдруг портье подал мне письмо, которого я так страстно ждал. Так я и не узнал, каковы были бы последствия, если бы я сделал вклад в дела общества в соответствии с этой теорией ожидания. Послание Анны полностью изгнало из моего сознания все, что не имело прямого отношения к дорогому автору письма и к печальной действительности. Впрочем, вполне возможно, что моя новая теория оказалась бы неверной: я нередко наблюдал, что наследники (например, имущества, которое они должны получить после смерти другого лица) негодуют против такой отсрочки своих прав и заранее начинают тратить это имущество, вместо того чтобы проявлять благоразумное внимание к общественным последствиям, о которых так печется законодатель.

Письмо Анны гласило: