Монастырь

— У меня голова кругом идет от всех этих бедствий, — прервал его аббат. — Полагаю, что я не трусливее других, когда дело касается только меня самого, но не говорите со мной о военных походах, о формировании войск и подсчете солдат — тут я смыслю не больше, чем самая юная послушница женского монастыря. Но я уже принял решение. Братия, — провозгласил он, поднявшись и выступив вперед с достоинством, которое весьма удачно сочеталось с его представительной наружностью, — послушайте в последний раз голос вашего аббата Бонифация. Я сделал для вас все, что мог; если бы времена были спокойнее, я сделал бы, наверно, больше, потому что именно в поисках спокойного пристанища пришел я в ваш монастырь, который, однако, принес мне больше волнений и тревог, чем если бы я сидел за конторкой в должности таможенного чиновника или скакал на коне как предводитель вооруженного отряда. И дальше дела идут все хуже и хуже, а я старею, и мне с ними не справиться. Не приличествует мне занимать должность, сопряженную с обязанностями, которые — по моей ли вине или несчастному стечению обстоятельств — для меня чересчур тяжки. Вот почему я решил сложить с себя высокий сан и вручить бразды правления здесь присутствующему отцу Евстафиусу, нашему любимому помощнику; мне весьма отрадно, что его еще не успели с повышением, согласно его заслугам, перевести в другое аббатство. Ибо я надеюсь, что ему вручат митру и посох, от каковых я ныне намерен отказаться.

— Во имя божьей матери, не делайте ничего второпях, милорд! — воскликнул отец Николай. — Я хорошо помню, как заболел и слег в постель достойный аббат Ингельрам, которому тогда шел уже девяностый год. На его памяти ведь произошло низложение Бенедикта Тринадцатого. И вот братия стала ему нашептывать, что лучше бы он отказался от своей должности. И что же ответил аббат Ингельрам, всегда любивший пошутить? Что пока он в состоянии согнуть мизинец, он будет крепко держаться за свой посох.

Ризничий тоже горячо восстал против решения духовного владыки, уверяя, что напрасно аббат ссылается на свою мнимую неспособность руководить монастырем; только прирожденная скромность могла внушить ему подобную мысль. Его высокопреподобие слушал отца Филиппа, сохраняя грустное безмолвие, — даже лесть не могла его развлечь.

Отец Евстафий обратился к своему удрученному и поникшему пастырю с более проникновенной речью.

— Милорд аббат, — сказал он, — я еще никогда не говорил о достоинствах, кои вы обнаружили, управляя нашим монастырем, но не думайте, что я их не сознаю. Я уверен, что еще ни один человек, вознесенный столь высоко, не горел таким искренним желанием творить добро, как этого хотели вы. И если ваше правление не ознаменовалось громкими подвигами, на какие иногда отваживались ваши духовные предшественники, зато вам чужды недостатки, которыми отличались они.

— Я никак не предполагал, — заметил аббат, с некоторым изумлением взглянув на отца Евстафия, — что именно вы, отец мой, захотите воздать мне должное.

— В ваше отсутствие я воздавал вам должное с еще большей полнотой, — возразил отец Евстафий. — Л сейчас не теряйте доброй славы, которая вам сопутствует, и не отказывайтесь от должности в такое время, когда ваша заботливость нам более всего необходима.

— Брат мой! — воскликнул аббат. — Мое место займет человек более умелый.

— Вовсе нет, милорд, — сказал отец Евстафий. — Разве вам нужно сложить с себя сан, чтобы я отдал общине опыт и некоторые способности, которые мне приписываются? Я достаточно давно в обители и знаю, что личные качества каждого из нас принадлежат не отдельному человеку, а составляют собственность всей общины и приносят пользу лишь в той мере, в какой служат общему благу. Если вам, милорд, не угодно лично распоряжаться нами в это тревожное время, умоляю вас, немедленно отправляйтесь в Эдинбург. Завоюйте там новых могущественных друзей для нашего аббатства и предоставьте мне как вашему помощнику исполнить свой долг, защищая монастырские владения. Если я добьюсь успеха, пусть честь и слава принадлежат мне, если потерплю неудачу — стыд и позор мне одному!

Аббат призадумался, а затем ответила.

— Нет, отец Евстафий, вы не сломите меня вашим великодушием. Во времена, подобные нынешним, монастырю нашему нужен более суровый кормчий, с рукою более твердою, чем моя. И тот, кто правит кораблем, должен главенствовать и над его командою. Стыдно было бы мне принимать почести за чужие труды: по слабому моему разумению, любая хвала, какая выпадает на долю человека, взявшего на себя столь тяжкую и опасную задачу, будет недостаточною наградою по сравнению с его заслугами. Горе тому, кто умалит его славу хоть на йоту! Сегодня же вечером беритесь за дело, брат Евстафий, и учините все распоряжения, какие сочтете необходимыми. Пусть завтра после обедни соберется капитул, и да исполнится все, что я сказал. Benedicite[74], братья мои. Мир с вами! И пусть ваш будущий аббат спит в эту ночь так же крепко, как тот, кто готовится снять с себя митру.