Монахини и солдаты

— Разумеется, можем, это реально, — нетерпеливо сказала Гертруда. — Это я имела в виду, когда говорила, что надо подождать и посмотреть. То есть все будет продолжаться, но только если исходить из этого, только с мыслью об этом, только в надежде на это. В противном случае, на подобном пределе страсти, это должно прекратиться.

— Значит, ты хочешь выйти за меня?

— Да, дурень!

Гертруда вскочила, принялась с грохотом собирать тарелки, потом опять села.

Тим продолжал рассматривать свои руки. Расстегнул манжеты. Поднял глаза.

— Гертруда, ты выйдешь за меня?

— О, Тим, Тим, дорогой… я люблю тебя… но мы не можем открыться. Возможно, ты был прав, и мы оказались во власти волшебного мгновения, заблуждаемся относительно наших чувств. Но если мы и дальше будем вместе, то лишь надеясь на то, что поженимся. Такими вещами не играют, это будет предательство, преступление. Готов ли ты идти дальше, какое-то время рискуя, надеясь?

— Рисковать, — сказал Тим. — Да, готов. Но, Гертруда, риск… это так страшно… вдруг утратим то, что имеем сейчас.

— Риск!.. Подумай о том, чем я рискую… подумай о моральном риске!

На глазах Гертруды показались слезы, она медленно утирала их ладонью, почти сердито глядя на него.

Тим неподвижно сидел, не вполне уверенный, что правильно понял ее.

— Милая, — сказал он, — если мы собираемся продолжать — а, к черту, никаких «если», — мы должны и будем продолжать наши отношения. Но пока, что нам делать… с твоими родственниками?

— Я уже подумала, — ответила Гертруда, и в ее голосе послышалась усталость. — Пока мы ничего не станем им говорить.

— Ты имеешь в виду, будем все держать в тайне?

— Да. Не люблю тайн, но так лучше.

— А пока ждем да смотрим, нам не нужны никакие свидетели, так?

— Не нужны. — Они молча посмотрели друг на друга.

Гертруда сидела на обочине дороги. Велосипед она прислонила к крутому, заросшей ежевикой откосу насыпи. Солнце пекло. В багажнике велосипеда были молоко, яйца, кофе, помидоры, сыр, оливки и свежий хлеб.

Сидела на травяной кочке, опершись спиной о насыпь, в тени абрикосового дерева, в полумиле от дома, на пустынной молчаливой дороге и думала. В этот утренний час Тим уходил на этюды, так что она могла спокойно подумать и оставаясь дома, однако предпочла посидеть в одиночестве у дороги, рядом с велосипедом.

Прошло уже три дня с их «совещания», танца и близости. С тех пор они снова занимались любовью. Это действительно было, как сказал Тим, что-то сверхъестественное. И, как сказал тот же Тим, мифическое, невероятное.

Иногда она говорила себе: «Ну я и штучка!» — будто просторечие могло сделать ситуацию простой, обыкновенной. Может, она околдована? Медовая магия длилась, даже стала еще ощутимей, чудесней. Она смотрелась в зеркало и видела в нем иную женщину. Она вспомнила слова Гая, наверное, это была цитата, о том, что воля человека изменяет границы мира и мир «уменьшается или возрастает как целое».[97] Гертруда изменила свой мир, и все в нем было иным, не только виделось в ином свете, но было иным во всех своих клеточках, атомах, глубинной сути.

Факт ее любви к Тиму и любви Тима к ней не вызывал сомнений. Это был реальный, несомненный и властный Эрос — безошибочный сейсмический импульс, полное сосредоточение всего в единое необходимое существование, таинственное, сверхъестественное, уникальное, которое есть одно из необычнейших явлений в мире. Само это событие было как обет, и с этой реальностью она была связана, как с новой невинностью. Ее словно исповедовали и отпустили грехи. Ее сознание было новым, все ее существо пело песнь священной любви. Она любила Тима страстно, нежно, со смехом и слезами, со всей скопившейся энергией интеллекта; хотя бывали достаточно трезвые минуты, когда она спрашивала себя; ну и что из этого следует?

Необычно было то, насколько чистой и незамутненной оставалась эта радость посреди постоянно преследовавшего ее мрачного ощущения себя как осиротевшей, овдовевшей, скорбящей. Как были связаны эти две вещи? И были ли они связаны? А может, они просто сосуществовали? Или одно каким-то образом вызвало другое? А если так, то хорошо это или плохо? Тим говорил об «иллюзиях» как результате потрясения или стресса. Не лишилась ли она разума от горя и в поисках утешения окунулась в необузданные фантазии? Изменилось ли ее горе? Она не была уверена. Или, может, привыкнув любить кого-то, она влюбилась в первого, с кем, после смерти Гая, осталась по-настоящему наедине? Как быстро прошлое способно потерять власть над человеком и что это за власть? Что значит считать недели, месяцы, какую роль тут играет время? Магия места, жары, скал представляет, возможно, меньшую загадку. Тим повторял, что это не могло бы произойти в центре Лондона, и он, несомненно, прав. Но счастливый случай способен помочь зарождению любви. Мучилась Гертруда оттого, что это было связано с Гаем, мучилась глубоко, и не только из-за чего-то мрачного, ужасного, что было ее скорбью, отравленной теперь чувством вины.