Монахини и солдаты

Гай не отдавал письменного распоряжения, но, можно сказать, между ними была безмолвная договоренность, что Гертруда, по крайней мере, составит промежуточное завещание в пользу Уильяма, Неда и Розалинды Опеншоу. Гертруда, у которой не было близких родственников, всегда относилась к семье Гая как к собственной. Теперь, однако, она чувствовала, что они не только не близки ей, но даже неприятны. Гай, украшение этого семейства, был мертв, а они продолжали жить.

— Ты можешь снова выйти замуж, — сказала Анна.

— Никогда! И спасибо, дорогая, что не подпускала их ко мне. Без тебя они съели бы меня живьем. — Гертруда имела в виду les cousins et les tantes. Анна стояла на страже, охраняя от них Гертруду. Они все были недовольны.

— Они любят тебя.

— Да-да, конечно…

— Как бы то ни было, я рада, что ты изучаешь урду.

В свое время они установили распорядок дел. По утрам расходились заниматься языками: Гертруда сидела в маленькой гостиной, Анна — у себя в спальне. Гертруда учила урду. Анна совершенствовала свой древнегреческий. Не столько монастырская привычка, сколько характер не позволял ей бездельничать. Она, по крайней, мере могла попытаться приобрести профессию. Гертруда тоже была не расположена к праздности, правда, она не обладала таким же упорством и вскоре забросила учебники. Анна увидела в подруге беспокойную, растерянную вдову средних лет. Вся ее прежняя жизнь была в муже. Теперь, не имея ни детей, ни занятия, она утратила путь. Но разве Анна тоже не утратила его? Был однажды Тот, кто сказал ей: «Я есмь Путь».[77]

Перед ланчем они спускались к морю, потом пили шерри, сидя под боярышником, если хотя бы немного проглядывало солнце. Анна никогда не училась готовить и сейчас дала ясно понять, что не собирается учиться, так что ланчем занималась Гертруда. (Готовила она посредственно, а национальные блюда — и вовсе не умела, не то что другие еврейские женщины. Джанет Опеншоу славилась своей gefilte fisch.[78]) После ланча они занимались домашними делами, а потом обычно шли прогуляться вдоль берега или к полям, шагая по узким извилистым тропинкам между каменных стен, где росли лиловые и белые фиалки, и любовались изгибами дальних прозрачно-зеленых холмов, усеянных белыми точками овец, и безостановочно бегущими тенями облаков. Неподалеку от дома была маленькая ферма, но до ближайшей деревни — два часа приятной прогулки. Деревенская лавка закрывалась вечером в один час с открытием деревенского паба, так что, отправляясь в лавку, Анна и Гертруда могли получить удовольствие от местного сидра, прежде чем возвращаться домой к обеду и чтению у зажженной лампы. Анна читала «Эдинбургскую темницу».[79] Читала очень медленно, вдумчиво. Гертруда — «Разум и чувство».[80] Она читала с грустным спокойным чувством возврата в другие времена своей жизни, к забытым уже радостям. В свое время, до появления Анны, она забросила романы. (Гай предпочитал книги по философии и истории. Для развлечения же читал биографии знаменитостей.) Анна читала с неубывающим изумлением. Что за необыкновенная форма искусства — эта литература, обо всем рассказывает! Сколько в ней всего познавательного, увлекательного, нравоучительного, сколько чувства! Иногда они с Гертрудой спорили о прочитанном. (Их мнения о Джейни Динс[81] разошлись.) Ложились они рано.

— Эй, эй, белый лебедь.

— Не могу ничего сказать, — ответила Анна. Гертруда спрашивала ее об этом белом лебеде Гая. Что это значит? Анна не знала.

— Теперь я об этом никогда не узнаю, и о кубе тоже, — проговорила Гертруда со слезами на глазах.

Анна была удивлена силе и продолжительности ее горя. Со своего рода профессиональным бесстрастием она могла судить, что острота его долго не продлится, хотя боль утраты никогда не пройдет.

— Она никогда не пройдет, эта боль, — сказала Гертруда. Иногда Анне казалось, что они читают в мыслях друг друга, столь близки они были. — Припоминаю, раньше он обычно повторял эту присказку, когда мы видели паб, называвшийся «Лебедь». Но я никогда не спрашивала его, а теперь чувствую, что этим разочаровала его, мне все же следовало поинтересоваться. Но что-то останавливало — может, это как-то связано с религией.

— Я не знаю, — сказала Анна. — Тут нет твоей вины, не надо выдумывать. Хватит и этой боли.

— Я продам квартиру, — сказала Гертруда. — Мы уйдем от мира. Одна я не смогу.

«Я бросила монастырь, — подумала Анна, — чтобы быть бездомной. Лисицы имеют норы, но Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову.[82] Я должна идти дальше с моим Иисусом, если у меня еще есть Иисус. Если останусь с Гертрудой, дом у меня будет вечно». (Она старалась не думать, какое это счастье — дом!) Идея Гертруды уйти от мира означала поселиться в маленьком домике в Челси.

Анна неожиданно засмеялась, и Гертруда чуть не засмеялась тоже. Так они смеялись прежде, особым, сумасшедшим, им одним понятным смехом, каким они смеялись в колледже; этому смеху Анна вновь учила Гертруду, забывшую, что такое смех.

— Над чем смеешься, дорогая?

— Над твоей идеей уйти от мира!