Монах: последний зиндзя

Первые ноты, извлеченные музыкантами, были медленными, торжественными и гулкими, как звон монастырского колокола. Танико сразу же поняла, что Шисуми выбрала белые одежды не случайно. Её танец был траурным, так же как и её белое одеяние. Её размеренные шаги, то, как она раскачивала свое тело, подобно бамбуку на ветру, волнообразные движения ее рук и свисающий веер говорили о том, что все проходит, счастье сменяется несчастьем, и что, в конце концов, каждый из нас одинок. Это было не то, что хотели бы видеть сегодня вечером эти вожди самураев, но нужно отдать должное Шисуми как танцовщице, которая сумела изменить настроение собравшихся. Все молчали, глаза каждого были прикованы к плывущей белой фигуре в центре зала. На глазах многих покрытых шрамами воинов с юга стояли слезы. Женщина в белом была цветком черешни, который сдуло ветром и который опускался на землю. Белое напоминало всем смотрящим о том, что это цвет Муратомо. «Однажды, – шептал танец, – даже победное знамя Белого Дракона должно пасть». Музыка закончилась так же медленно, звонкими нотами, как и началась. Когда Шисуми закончила, она грациозно опустилась на пол. Не было ни усилий, ни аплодисментов, только вздох, что пронесся по залу, как ветер из осенних листьев. «Слишком великая жертва», – подумала Танико.

Хидейори один был недоволен. Он, зло ворча, покусывал усы.

– Танец не подходит для этого случая! – прогремел он.

– Тем не менее он был великолепен, – сказал тихо Шима Риуичи.

Уважение и любовь Танико к своему дяде возросли. Он действительно стал храбрее после тех дней, когда он трепетал перед Согамори в Хэйан Кё. Хидейори бросил на него разъярённый взгляд, затем обернулся к Шисуми:

– Спой что-нибудь для нас! Что-нибудь более весёлое!

– Я буду петь о любви, мой господин.

– Продолжай! – Хидейори едва улыбнулся. Шисуми поклонилась музыкантам и запела голосом, который был печальным и сильным. Её красные губы как бы посылали поцелуи кому-то, кого не было здесь, когда она произносила слова песни:

Воспоминания о любви ложатся как снег,
Который спускается из тумана на вершине Хиэй.
Когда я сижу одна и день подходит к концу.
Ах, как я сожалею о красоте, которую мы утратили.
В облачной стране под высоким небом
Он преклонил свою голову под одетой снегом сосной.
Эта чужая страна принесла несчастье моей любви.
Ах, как я сожалею о красоте, которую мы утратили.

«Восхитительно, – подумала Танико. – Какая смелость у этой молодой женщины! Хидейори попытался использовать её, чтобы отпраздновать победу над Юкио, а она, улучив момент, объявляет, что всё ещё любит Юкио и носит траур по нему…»

…В его доме всё ещё лежат наши подушки.
Бок о бок, хотя мы далеки, как мир,
И я не увижу его перед смертью.
Ах, как я сожалею о красоте, которую мы утратили.

– Довольно! – прервал Хидейори. Он спрыгнул с возвышения, с лицом, красным от ярости. Музыканты сделали паузу и остановились. Зал молчал, а гости изумлённо смотрели на сегуна. Юкио, подумала Танико, даже сейчас ты одержал победу над братом!

– Как осмелилась ты петь такую песню в моем доме? – закричал Хидейори. – Как осмелилась ты петь песню о своей запретной любви к мятежнику и предателю? – Его пальцы стиснули украшенную драконом рукоять фамильного меча – Хидекири, который висел в отделанных драгоценными камнями ножнах на его поясе.

– Мой господин, это единственная любовь, какую я знала, – тихо сказала Шисуми. Она стояла понурив голову, со сложенными перед собой руками. Она была готова ко всему. Если он убьет её, она умрёт счастливой, думала Танико.

Танико вскочила на ноги:

– Мой господин! – она схватила меч Хидейори. Сегун обернулся к ней, его глаза были дикими от гнева, так что казалось, что он не видит её.

– Успокойтесь на минуту! – зашептала настойчиво Танико. – Вспомните, кто вы и где вы находитесь! Вы унизите себя, если расстроите свой пир убийством этого дитя. Тогда каждый скажет, что она стала жертвой вашего гнева из-за того, что вы упустили Юкио!

Они стояли, глядя друг другу в глаза, а Танико спрашивала себя: что я делаю, зачем я стою здесь?

Ярость исчезла в глазах Хидейори, сменившись угрюмою злобой:

– Она будет наказана!