Монады

Снова все стемнело, и опять Надежда Георгиевна пустилась бежать, но капли горячей похлебки обжигают ей босые ноги. Да – вспоминает Надежда Георгиевна – а ведь скандинавки-то были в белых туфельках на высоком каблуке. А впрочем, по лесу удобнее бежать босиком.

А бандиты совсем уж рядом. Один из них говорит ей голосом, какой можно услышать только на Даниловском или на Шаболовке: «Бежи, бежи!»

И второй голос, какой можно услышать только на Тишинке: «У-у-и-их!»

И третий, какой можно услышать только на Курском или на Ваганьковском: «Дура, дура!»

«Дура, дура», – отвечает им Надежда Георгиевна.

И вправду, дура – думает она – ну что я стараюсь, иду мелкими шажками. И припускается она бежать что есть мочи. И снится ей, что она почти летит, все кругом промелькивает, поблескивает, а бандиты не отстают, хоть и не перегоняют ее. И тут она начинает кричать: «Дима! Дима!», а потом: «Валерий! Валерий!»

Но я, очевидно, спал очень крепко, так как ничего не слышал. Валерий тоже говорил, что ничего не слышал. То ли показалось Надежде Георгиевне, что она кричит, так ведь бывает во сне, то ли она хотела закричать, а получился слабый всхлип – и так ведь тоже бывает во сне.

Наконец, выбегает Надежда Георгиевна к нашему освещенному клочку земли, усеянному стеклышками и огороженному глинобитным валиком, как могилка или палисадничек какой. И видит, что пусто, да и у нее самой уже нет в руках банки из-под кильки. Никого нет. Ничего нет. Ни банки, ни меня, ни Валерия, ни Мишки. И стоит Надежда Георгиевна в своем скандинавском наряде и босая и смотрит на это освещенное место, похожее не то на палисадничек, не то на могилку.

Людские женщины (Посудомойки)

1975

поэма