Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе

Процессия двигалась в необычной, производящей глубокое впечатление тишине. Не оправдались опасения министра внутренних дел, что толпа может напереть и совершить расправу над телом Уильямса. Все репортажи того времени свидетельствуют о странном спокойствии, которого никто не ожидал. Труп охраняли так, словно опасались, что он внезапно оживет и набросится на своих гонителей. Но сабли наголо и шеренги охранников не потребовались. Никому не пришло в голову совершить над мертвецом акт насилия. Никто не ругался и не выкрикивал проклятия. Возникает вопрос: откуда такая сдержанность? Во всяком случае, не от сострадания к усопшему. Мало кто из присутствующих сомневался, что перед ними убийца Марров и Уильямсонов. И вряд ли кому-то претила эта демонстрация бренных останков и возмущало предстоящее позорное захоронение. Может, тишину поддерживал благоговейный страх? И люди разделяли чувства, которые испытывал Кольридж? О его ощущениях через несколько месяцев после убийства поведал Де Куинси: «Что же до него, хотя он и жил в то время в Лондоне, но не поддался возобладавшей панике. На него убийства подействовали в философском смысле, повергая в глубокие размышления о том, какая огромная открывается в человеке сила в момент, когда он чувствует себя способным отречься от всех моральных ограничений и в то же время не испытывает ни капли страха». Может, и тишина, сопровождавшая процессию, объяснялась тем, что присутствующие онемели от удивления, представляя, какие страшные беды натворил человек, облеченный в это хрупкое тело? Или не могли поверить, что монстр, добавивший к своим прежним гнусным преступлениям самоубийство, обладает человеческим обличьем?

Процессия медленно прошествовала по Рэтклифф-хайуэй до лавки Марра и там задержалась. В момент остановки повозку тряхнуло, и голова Уильямса упала набок, словно он не мог смотреть на место, где произошла бойня. Один из сопровождающих забрался на платформу и закрепил тело, чтобы казалось, будто мертвые глаза смотрят в дом, где не могут обрести покой души убитых. Минут через десять возница тронул лошадь, и кавалькада снова двинулась вперед. Из всех процессий, которые знал Лондон за свою долгую и нередко мрачную историю, не часто случались такие странные и жуткие, как эта, накануне нового 1812 года, – люди шли по унылым улицам прибрежного Вапинга с телом умершего четыре дня назад человека. Покойник в безвкусно-вычурном, поблекшем от пребывания в тюрьме наряде, левая нога по-прежнему в кандалах, грубая повозка с наскоро сооруженной платформой, единственная неуклюже ступающая лошадь. Все это представляло жуткий контраст с шеренгой власть имущих, которые сопровождали одинокий труп к его позорному месту захоронения.

По тогдашним оценкам, представление смотрели свыше десяти тысяч человек. Лица, маячившие в каждом окне, толпы на мостовой, давка в дверях. Повозка громыхала в серых сумерках по тем улицам, где при жизни разгуливал Уильямс, – мимо пабов, где он кутил, заигрывал с трактирщицами, танцевал и ссорился. От лавки Марра путь лежал по Олд-Грейвел-лейн вдоль стены дока к Синнамон-стрит и далее к гостинице «Грушевое дерево», где Уильямс снимал койку у хозяев Вермилло. Там процессия снова задержалась. Затем двинулась на площадь Сэра Уильяма Уоренса и, поскольку оттуда не существовало проезда для повозки в Вапинг, повернула назад. Опять оказалась на Синнамон-стрит, миновала Кингз-Эдвард-стрит, проследовала по Вапингу, далее на Нью-Грейвел-лейн и снова остановилась на десять минут у таверны «Королевский герб». Впоследствии вспоминали, какая неприятная повисла тишина, когда повозка, скрипнув колесами, замерла. И вдруг раздался ужасный резкий звук: возница наемного экипажа, остановивший лошадей в верхней части улицы, внезапно развернул кнут, склонился со своего сиденья и с проклятием трижды коротко хлестнул по лицу мертвеца.

От таверны «Королевский герб» процессия медленно направилась по Рэтклифф-хайуэй к пересечению с Кэннон-стрит, где у дорожной заставы сходились четыре пути: новая дорога на север к Уайтчепел, Бэк-лейн (также известная как Кейбл-стрит), ведущая от Уэлл-Клоуз-сквер на восток к Сан-Таверн-Филдс и Кэннон-стрит. Здесь уже была выкопана яма примерно четырех футов глубиной, трех длиной и двух шириной. Могилу сознательно приготовили тесной. Пусть этот подлый труп скрючится в земле, а не лежит пристойно, будто спит невинным сном, как на честных христианских похоронах. Уильямса подхватили, грубо скинули с повозки и запихнули в яму. Один из сопровождающих соскочил с коня и, встав рядом, принялся забивать ему кол в сердце. Когда послышались удары окровавленного молота по дереву, тишина наконец взорвалась бешеными криками и проклятиями. В яму насыпали негашеную известь, завалили землей и тут же вернули на место и утрамбовали камни мостовой. «Таймс» такими словами завершает свой репортаж: