Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе

Зловещее действо с трупом Уильямса и его последующее погребение под булыжной мостовой на Кэннон-стрит, возможно, и успокоили возмущение в Ист-Энде, но нисколько не укрепили доверие горожан к полицейской системе. Тремя десятилетиями раньше мятеж лорда Гордона[21] породил негодование лондонцев против неспособности констеблей и сторожей оградить столицу от неистовства пьяных толп, но в тот раз реакции властей не последовало. Теперь требования изменить ситуацию с новой силой прозвучали по всей стране. В воображении людей случившееся на Рэтклифф-хайуэй казалось еще страшнее благодаря стечению обстоятельств: темные декабрьские ночи, убогие улочки, отвратительная жестокость убийств, внезапность, с которой убийца нападал, а затем неслышно исчезал, и, наконец, провоз по городу восьмого трупа – все это наполнило горожан ощущением незащищенности. И этот страх был несравненно больше того, что им грозило на самом деле.

Спонтанная реакция в масштабе целой страны не имеет аналогов в нашей истории и сравнима лишь с теми потрясениями, какие испытали США после убийств Кеннеди и Лютера Кинга. Природа последних преступлений и социальный вес жертв совершенно иные, но психологическая реакция общества удивительно сходна. В Англии так же, как много лет спустя в Америке, люди поняли: если общество не способно предотвратить такие гнусные преступления, следовательно, оно гниет изнутри. «Недавние зверства характеризуют нашу нацию как сборище диких варваров», – писал У. Уиньярд, излагая свои мысли по поводу совершенствования полиции Джону Беккетту, тогдашнему заместителю министра внутренних дел. Многие высказывали подобные суждения. В трехстах километрах от Лондона, в Кусуике, Роберт Саути делился с Невиллом Уайтом, человеком, с которым состоял в переписке, сутью того, что вызвало в нем волну переживаний и самокритики:

«В нашей стране теперь только и говорят, только и думают об ужасных убийствах, наградивших клеймом позора не только полицию, но и всю землю, где мы живем, и саму человеческую натуру. Никакие обстоятельства, не касающиеся непосредственно моей персоны, никогда меня так не волновали. Я бывал более задет, сильнее потрясен, но никогда чувства страха, негодования и удивления не перемешивались с сознанием незащищенности, которое общество на данном этапе развития доселе не испытывало. И еще с пониманием, насколько унижен наш национальный характер. Я давно сознавал, что требуется совершенствование полицейской системы, и надеюсь и верю, что последние чудовищные события заставят принять меры к тому, чтобы полиция стала такой же бдительной, как в Париже. Не может быть слишком строгих полицейских законов, и легко доказать, что чистейший абсурд считать, будто полиция несовместима с английскими свободами».

Саути четко формулирует суть спора, предмет которого не изменился за пятьдесят лет. Каким образом может сосуществовать эффективная полицейская система с традиционными английскими свободами? Англичанам были известны только французские полицейские силы, и они считали их орудием вооруженного террора. Не многие решались выступать за реформы из опасения, что они повлекут за собой установление тирании. Вот почему 27 декабря, во время наивысшего взлета страха на Рэтклифф-хайуэй, Джон Уильям Уорд мог написать своему другу: «В Париже превосходная полиция, но, по мне, лучше пусть раз в три-четыре года режут с полдюжины глоток на Рэтклифф-хайуэй, чем терпеть визиты полицейских в свой дом, соглядатаев и прочие изобретения Фуше».