Молодые львы

Ждали долго, но, наконец, дверь чуть приоткрылась. Брандт прошептал что-то в щелочку, откуда послышался старушечий голос, вначале ворчливый, а потом, когда Брандта узнали, теплый и приветливый. Тихо звякнула цепочка, и дверь отворилась. Христиан проследовал за Брандтом наверх мимо закутанной консьержки. «Брандт знает, куда стучать, — подумал Христиан, — и что сказать, чтобы отворялись двери».

Щелкнул выключатель, и перед Христианом предстала мраморная лестница чистого, вполне респектабельного буржуазного дома.

Через двадцать секунд свет погас, и они продолжали подниматься в темноте. Автомат, висевший на плече Христиана, то и дело с металлическим лязгом стукался о стену.

— Тише! — прошипел Брандт. — Осторожней.

На следующей площадке Брандт нажал на автоматический выключатель, и свет загорелся еще на двадцать секунд, покорный французской бережливости.

Поднялись на третий этаж, и Брандт осторожно постучал. Дверь сразу же отворили, словно хозяйка квартиры с нетерпением ждала их. На лестницу брызнул яркий сноп света, и в дверях показалась женщина в длинном халате. Она бросилась в объятия Брандта и, всхлипывая, твердила:

— Господи, наконец-то… Ты дома, дорогой! Наконец-то…

Христиан смущенно прижался к стене, придерживая рукой приклад, и наблюдал, как обнимаются те двое. Обнялись они по-домашнему, как муж с женой, в их объятии была не столько страсть, сколько радостное чувство облегчения, простое, будничное, трогательное, исполненное слез и глубоко интимное.

Наконец, смеясь сквозь слезы, Симона освободилась из объятий и, откинув одной рукой прядь длинных, прямых волос, а другой все еще держась за Брандта, словно тот, как призрак, мог в любой момент исчезнуть, приветливо промолвила, повернувшись к Христиану:

— А теперь пора отдать долг вежливости…

— Ты ведь помнишь Дистля? — спросил Брандт.

— Конечно, помню! — И она быстро протянула руку Христиану. — Я так рада вас видеть. Мы так часто о вас вспоминали… Проходите… Не стоять же вам всю ночь на лестнице!

Они вошли в квартиру, и Симона захлопнула дверь. По-домашнему щелкнул замок, суля отдых и покой. Брандт и Христиан вошли вслед за Симоной в гостиную. Там у окна, задернутого занавесками, стояла женщина в стеганом халате. Свет единственной лампы, стоявшей на столике рядом с кушеткой, не позволял разглядеть черты ее лица.

— Кладите все здесь. Вам нужно умыться! Вы, наверно, проголодались до смерти? — хлопотала Симона. — Есть вино… откроем бутылочку, чтобы отметить… Франсуаза, смотри, кто пришел!

«Так вот это кто! — вспомнил Христиан. — Та самая Франсуаза, которая терпеть не могла немцев». Он пристально посмотрел на нее, когда она отошла от окна, чтобы поздороваться с Брандтом.

— Очень рада вас видеть, — сказала Франсуаза.

Сейчас она выглядела даже красивее, чем ее помнил Христиан, — высокая, стройная, с каштановыми волосами, тонким изящным носом и упрямым ртом. Она с улыбкой протянула Христиану руку.

— Добро пожаловать, унтер-офицер Дистль, — сказала Франсуаза, тепло пожимая Христиану руку.

— Так вы меня еще помните? — удивился Христиан.

— Конечно! — ответила Франсуаза, пристально глядя ему в глаза. — Я все время о вас думала!

«Что кроется в глубине этих зеленых глаз? — подумал Христиан. — Чему она улыбается, на что намекает, уверяя, будто все время думала обо мне?»

— Франсуаза переехала ко мне месяц назад, дорогой, — сказала Симона Брандту с милой гримаской. — Ее квартиру реквизировала ваша армия.

Брандт засмеялся и поцеловал ее. Симона не торопилась высвободиться из его объятий. Христиан заметил, что она сильно постарела. Выглядела она по-прежнему хрупкой и изящной, но у глаз появились морщинки, кожа лица казалась высохшей и безжизненной.

— Долго собираетесь пробыть здесь? — поинтересовалась Франсуаза.

— Сейчас пока трудно сказать… — начал было Христиан после минутного колебания, но его слова пресек хохот Брандта, хохот почти истерический, хохот человека, которому все кажется странным после пережитых опасностей.

— Христиан, брось эти проклятые условности! Ты же знаешь, мы будем дожидаться здесь конца войны!

Симона разрыдалась, и Брандт принялся утешать ее, усадив на кушетку. Христиан подметил холодный удивленный взгляд, который бросила на них Франсуаза. Потом она вежливо отвернулась и снова отошла к окну.

— Ну идите же! — всхлипывала Симона. — Просто глупо. Сама не знаю, почему плачу. Совсем как моя мама: она плакала от счастья, плакала, когда грустно, плакала, радуясь солнечной погоде, плакала, когда лил дождь. Идите, приведите себя в порядок с дороги, а когда вернетесь, я уже стану умницей и накормлю вас отличным ужином. Да хватит вам смотреть на мои заплаканные глаза! Идите.

Брандт глупо ухмылялся, словно блудный сын, возвратившийся домой, и это так не шло к его худощавому интеллигентному лицу, в которое въелась пыль всех дорог от самой Нормандии.

— Пошли, Христиан, — сказал Брандт. — Смоем хоть немного с себя грязь.

Они пошли в ванную. Франсуаза, как заметил Христиан, даже на них не взглянула.