Молодость Мазепы

В полной наготе своих форм он был великолепен; стройная мускулистая фигура его, облитая теплыми тонами заката, напоминала дорогую бронзовую статую какого-нибудь гладиатора, перенесенную из пышного римского дворца на этот дикий берег.

— Хе! Пане кошевой, батько наш. Вон оно кто! — заговорил радостно атлет, узнавши Сирко. — А я смотрю и дивлюсь: какой это там «велетень»! Аж это орел наш! Будь же здоров и славен вовеки!

— Здоров будь, Степане! Спасибо за привет, любый обозный! — обнял его Сирко. — Душно, что ли? — окинул он приятеля ласковым взглядом.

— Ге, пане отамане, парит… Смыкнули, правда, грешным с досады делом, окаянной, так она еще больше разобрала! Ну, вот и прохолаживаемся. — Да что это у вас за шум, за гвалт? Ярмарок, что ли, «розташувався» на горе, на прысиччи или «прыгода» какая?

— Прыгода, не прыгода, а вот пришла «звистка» про Андрусовский договор, ну, наши и всполошились: Москва, видишь, замирилась с ляхами, половину Украины отдала ляхве на поталу, а наше Запорожье подклонила под два кнута, под ляшский и московский, да еще сказано в договоре, что коли посмеет брат брата оборонять, так против него выступят и московские, и польские «потугы».

Сирко остолбенел. Слухи об Андрусовском договоре носились уже по Украине два года и волновали умы людей; но так как послы обеих держав уже съезжались раз для подписания договора, но, не сойдясь в условиях, разъезжались, то в сердцах казаков начинала зарождаться надежда, что московский царь. все-таки отстоит и оттянет к себе правую Украину.

И когда Сирко рассказывал Сычу про Андрусовский договор, в душе его все-таки теплилась надежда, что «не такой страшный черт, как его малюют», и что царские послы все-таки поднесут клятым ляхам дулю и отберут у них правую Украину. И вдруг это известие, да еще с новой подробностью о подчинении Запорожья двум державам! Сирко был истинным запорожским батьком: Запорожье представлялось для него земным раем, запорожец — живым идеалом и запорожские войны и набеги на мусульман — святым подвигом во имя Христа. Эти каменистые, защищенные порогами острова он считал сердцем Украины.

Вся кровь бросилась в лицо Сирко; если б это не был его приятель обозный, он крикнул бы: «брешешь ты, собачий сын, а вот чтоб ты не плескал таких паскудных речей, — вырву я тебе твой брехливый язык». Но это был обозный Степан, в правдивости которого нельзя было сомневаться, и холодный ужас прокрался в его бесстрашное сердце. А что, если правда? Задал он себе вопрос и тут же с последним напряжением постарался отвергнуть его: нет, это ляхи подсылают смутьянов, чтобы породить смуты и обессилить их.

— Да не может, не может быть! — заговорил он вслух. — Это вас смущают охотники до «шарпаныны». Чтоб московский царь отрекся от своих единоверных братии и отдал бы их под бунчук пана шляхтича и ксендза-иезуита! Никогда!

— Эх, да и «упертый» же ты, батьку, — улыбнулся обозный, — а знаешь, как говорят старые люди: и хочет душа в рай, да грехи не пускают. Видишь — ляхве теперь какой-то бес помог, и она «вгору» пошла. Царским рослам удалось только выговорить для себя Киев на два года, а потом и он к ляхам на «вечные и потомные» часы отойдет.

— А я вам говорю, что все это брехня! — крикнул грозно Сирко, — мне и Дорошенко говорил, что не будет этого договора.

— Да он же сам, гетман Дорошенко, и послов к нам с письмами да универсалами прислал, — перебил его обозный.

— Что-о? — отступил от него Сирко, словно не понимая его слов.

— Ну да, тебя ждали, сам побачить, — продолжал обозный, — да туг еще приезжал к татарам посол из Москвы, боярин Ладыженский, ну, его хлопцы немного пошарпали и нашли него разные бумаги, с которыми он к татарам ехал, там все и вычитали. Приказывает-де наш пресветлый государь не толькко не воевать ляхов, царских приятелей уже выходит, а даже усмирять правобережных казаков, бунтарей и рабочий люд.

— Да это брехня, брехня, не к тебе речь, — заговорил взволнованно Сирко. — Да слыханное ли дело, чтобы православный царь отступался от своих детей православных, да еще в пользу католиков-иезуитов, да еще принял бы к себе в союз басурман? Да пусть он слово скажет, так мы с московским ратями перекинемся на правый берег, отобьем его от ляхов и присоединим назад. И Дорошерко, и владыка, и все едность будут.

— Да так и мы мирковали, а теперь выходит — зась! Да Ладыженский все про другое, все наперекор. Мы ему говрим, не хотим и не станем лядского ярма носить, а он нам: «Не печальтесь ни о чем: ваша служба у великого государя забвенна не будет»! Ну, его и посчитали за «шпыга»[12]. Не поверили и как «шпыга»…

— Прикончили?!

— Да что-то такое… «пожартовалы».. не бреши, мол, «непутящых» речей…

— «Погано, Тетяно», — покачал головой Сирко, и брови нахмурились, — ведь он царский посол.

— Да какой же посол, коли говорит такое, что впору лишь басурману! Да вот поезжай сам с Богом, порасспроси: там тебе про все досконально расскажут, да и послы Дорошенко-вы там, прибыли чуть не сегодня.