Молодость Мазепы

В это время послышались шаги, на дорожке показалась Саня и, подойдя к гетманше, сообщила, что прибыл Горголя, привез какие-то драгоценные сережки и просит узнать, не пожелает ли ее мосць купить их.

Гетманша оживилась.

— Купить не куплю, а посмотреть можно; веди его в мою светлицу.

Гетманша прошла вперед, а Саня последовала за нею.

— Что ж это ты совсем без товаров? — изумилась гетманша, когда Горголя вошел в ее светлицу только с маленьким ящичком в руках.

— Ясновельможная пани гетманова, — отвечал Горголя, подходя к ней с низкими поклонами, — товары мои в нижнем городе остались, прикажешь — принесу и сейчас, а то спешил к тебе с этими сережками. Купил их на правом берегу у полковника одного, Самойловича, ему как-то случайно достались, так он мне их и продал, а я вот и поспешил привезти их твоей ясной мосци, захочешь — возьмешь, а нет так я их и назад отвезу, потому что кроме твоей мосци никто их не сможет купить.

При первом упоминании Горголею имени Самойловича гетманша вздрогнула и насторожилась, что-то странное послышалось ей в словах торговца.

— Ну, дай сережки! — произнесла она, поспешно протягивая Руку.

Горголя подал ящичек и почтительно отступил назад. Гетманша открыла крышку, на дне ящичка лежала пара великолепных изумрудных серег, а под ними из-под шелка, покрывавшего ящичек, белело что-то, словно сложенная бумажка.

Как ни старалась гетманша сдержать свое волнение, но щеки ее ярко вспыхнули. Не решаясь взять в руки серьги, не решаясь вытянуть бумажку, она сидела в нерешительности над открытым ящиком.

По лицу хитрого торговца мелькнула лукавая улыбка.

— Может, ясновельможная пани дозволит мне сходить пока за моими товарами? — произнес он вкрадчиво.

— Да, иди, иди! — отвечала она поспешно, обрадовавшие возможности удалить его, — только приходи завтра рано, сейчас уже поздно, скоро вечер.

Горголя поклонился, пожелал гетманше всякого благополучия и поспешил выйти.

Лишь только дверь за ним затворилась, как гетманша дрожащими от волнения пальцами вытащила белевшую из-под обшивки бумажку и развернула ее. Это было действительно письмо, на нем не было написано, кому оно предназначается, не было подписано и кто писал его, но она догадалась сразу по одному лишь неудержимому биению своего сердца, от кого идут и кому предназначаются эти слова.

«Квите мий рожаный, сонечко мое ясне!» — начинало так письмо. Оно было переполнено самыми нежными словами, самыми страстными излияниями любви. Автор его сетовал на злую долю, которая не дает ему любоваться своим «сонечком», спрашивал, может ли он иметь надежду на взаимность, говорил, что если нет для него надежды, то он отправится куда-нибудь на край света размыкать свою тоску. Письмо заканчивалось таким нежным выражением: «Счаслывишый мий лыст, що в твоих рученьках билых буде, ниж мое серце, що николы твою мосць не забуде».

В конце письма стояла приписка: «Посланому моему верь, ако и мне самому, или одпиши или одмовь через него».

Когда гетманша читала письмо, кровь до того стучала у нее в ушах, что она с трудом могла разобрать содержание его. Сердце ее билось так сильно, что дыхание захватило в груди, щеки пылали так горячо, что она должна была приложить к ним руки, чтоб охладить их жгучий жар. Она подождала несколько минут и снова принялась за чтение письма; и опята же горячая волна окатила ее с ног до головы.

Увлеченная чтением этого страстного послания, она забылась до такой степени, что даже не слыхала, как у дверей ее светлицы раздались чьи-то шаги. Очнулась она только тогда, когда кто-то уже тронул рукою за двери, и едва успела суну торопливо за спенсер смятое письмецо, как в комнату вошел гетман.

Гетманша вспыхнула вся до корней волос и быстро отдернула руку от корсажа.

«Узнал? Увидел? Может, Горголя передал ему», — пронеслось у нее быстро в голове, и она замерла от ужаса на месте. Но гетман не заметил ее смущения, к счастью гетманши сумерки уже наполнили комнату.

— Что ты делаешь здесь одна в потемках, Фрося? Скучаешь голубка моя? — спросил он нежным тихим голосом, подходя к гетманше.

Она молчала; она не могла еще прийти в себя от ужаса, охватившего ее при виде гетмана.

— Знаю, знаю, скучаешь, голубка, — продолжал он, подойдя к ней и садясь рядом. Он обнял ее шею рукой и притянул к себе на плечо ее белокурую головку. — Отчего же ты молчишь все, Фрося? Не рада мне? А может больна, сохрани Бог, или сердишься на меня? Гетман пристально взглянул ей в лицо. Гетманша потупилась.

— Как не рада? Рада. Только я теперь так мало вижу тебя… вот мне и скучно стало, — отвечала она детски жалобным голосом, — ты все с казаками, со старшинами, а я все одна, да одна…

— Правда, Фрося… да нельзя иначе… — Дорошенко сделал досадливый жест и прибавил: — Хоть бы Самойлович приехал, что ли, он так умеет забавить тебя.

Гетманша вздрогнула и порывисто отстранилась от гетмана. «Что это, смеется он, или хочет испытать ее?» — пронеслось у нее в голове.

— Почему это ты говоришь о Самойловиче? Кто сказал тебе, что он умеет забавить меня? — произнесла она с оттенком обиды в голосе, устремляя на гетмана пытливый взгляд.