Молодость

Неизвестно, откуда пришло это чувство неприязни. Я стал сторониться француза.

— Мы опоздали родиться, — говорил я Петру. — Мы пороха не знали, мы боя не нюхали. Так это мы. А он чего? Чего сюда прибыл? Драться надо там. Большевиков мало. Беглец он, гад…

— Брось, — усмирял меня Петр. — Интернациональное воспитание на данном этапе, когда мы вступили…

— Слушать не хочу, — кипятился я. Не хочу слушать. Если-б старый был — другой разговор. А то ведь — сопля на цыпочках! Он еще ничего не дал, а уже на отдых метнулся.

…И сижу я на постели, холодными глазами щупаю Жана. Здоровенный детина осматривает перед зеркалом загар. А на спине ссадины, рубцы вроде.

— Что это? — спрашиваю я.

— On ma fouette avec les, — засмеялся и махнул рукой, fouets en fers.

А… догадываюсь я. И подумал: «на площадке должно быть разбили».

— Спортсмены?

— Спортсмены! — обрадованно подтвердил француз и еще больше засмеялся.

* * *

Вечером, за ужином — беседа об иностранных языках. Я говорю из иностранных — одним еврейским владею.

— Я — заявляет Васька из обкома, — французский знаю.

— Знаешь? — проверим. Переведи-ка. Вот.

— On ma fouette avec les fouets en férs.

— On ma fouette avec les fouets en férs. — повторил гнусаво Васька.

— Сейчас… Меня били железными прутьями. А что? Что с тобой?

Я вскочил из-за стола. Я покинул пышные яства. Я оставил любимый пудинг. Холодный пот окатил меня.

Я побежал на площадку искать его. Товарища Жана…

2. Данкович

— Пойдешь на концессию?

Что-ж, концессия, так концессия. Не все равно, где работать.

Вечером секретарь парткома провел меня в цех. Дорогой напомнил — здесь далеко не все свои люди, фашисты есть.

— Ладно, — буркнул я. — Буду бдительным.

— Бди! — засмеялся отсекр. — А вот и мастер.

— Господин Данкович! Этот товарищ сегодня в ночь заступает. Дайте ему работу получше. Он у нас редактор.

Я одел спецовку. Шел первый час ночи. Было жарко. Стремительно взлетали железные шторы печей, обнажая огромные палящие рты.

— Идите в край. На пятую, — сказал мастер.

Я пошел.

Ночь казалась мучительно, дьявольски долгой. Печь безумствовала. Вилка врезалась в жерло и с визгом моментально рвалась обратно. Я не успевал подносить посуду. Я падал. Я спотыкался. Я ронял чашки.

Мастер смотрел на меня внимательно, что-то шептал помощнику. Оба смеялись. Я свирепел. Я понял — смех вызван мною… Я свирепел, но лучше работать не мог.

Пришло утро. У ворот меня встретил отсекр.

— Ну, как? Куда поставили?

— На пятую.

— Сволочь! — крикнул отсекр.

— Что ты!

— Так вот как он… Да ведь это самое каторжное место, как он…

Я догадался. Речь шла о мастере. Значит, ночью мастер издевался надо мной.

* * *

В следующую ночь меня к печи не поставили.

— Редактор! — крикнул иронически мастер. — Пойдите вымойте чашку.

Я покорно взял тряпку.

— Редактор! Соберите брак и отнесите на мойку.

Он был изысканно груб. Когда в третий раз он крикнул:

— Редактор! — я подошел и сказал:

— Господин Данкович! Моя фамилия Гришин.

— Хорошо, Гришин. Сложите штанги.

Всю ночь мастер гонял меня. Казалось, что его мысли заняты только мной. Он не давал мне ни минуты покоя. Он не мог видеть меня сидящим. Он находил для меня самую грязную работу. Он смеялся над каждой моей ошибкой. Я почувствовал — передо мной был враг.

«Интересно, фашист или не фашист?» — размышлял я, идя домой.

* * *

Цех стал на ремонт. Будем работать по-среднему. Значит отдых. Нас рассортировали. Ловкачи давили 7 часов волчка. Я ждал работы.

— Что мне делать, Данкович?

— На уголь. Берите лопату — на уголь. А в 12 ко мне на квартиру.

Я удивился.

— Будете топить печь.

Чорт с тобой господин Данкович.

Когда я растапливал печь, он заходил и вертел носом.

— Дыму, дыму много.

Увидев следы снега на паркете, он хмурился.

— Вытирайте ноги, молодой человек.

Он злил меня — мастер. Но я сдерживался. Дисциплина.

У меня прогорели рукавицы. Я хватал уголь голыми руками. Ладонь была в ссадинах и ожогах.

— Нужны новые рукавицы.

— Ваша власть — ваш колдоговор. Рукавицы — на месяц. Месяц еще не прошел.

Он издевался. Но я его не трогал. Пусть. От ожогов не умирают.

Скоро я убедился, что Данковича в цехе не терпят. Дело было так. Он кричал на рабочего, допустившего брак. Он хотел ударить рабочего. Стоявший рядом нервный, впечатлительный партизан Змейко схватил Данковича и посадил на решетку.

Еще мгновение — мастер сгорел бы в печи. Вокруг было человек 12. Они молча, спокойно смотрели, как Змейко двигал решетку с мастером к огню.

— Стой, — крикнул я. — Стой, Змейко.

Я спас мастеру жизнь. Дисциплина! Но я ненавидел его сегодня больше чем вчера. «Интересно — фашист или нет?» — размышлял я, идя домой.

* * *

Месяца через три Данкович заявил:

— Еду на родину.

Все облегченно вздохнули. Скатертью дорога, без тебя освоим технику.

Данкович громко выражал свою радость. Стал ласковее. Предложил даже купить у него костюм.

— Знаете, кризис у нас в Польше, но трудностей нет. Этого добра хватает.

Костюма я не купил. Данкович уехал в Польшу. О нем почти забыли.

Неожиданно техник Горн подал в союз. Это был осторожный иностранец, и его шаг удивил нас.

— Почему вдруг?