Молодость

Глава девятая

После схода Клепиков пил чай в горнице Бритяка, Гладко прилизанный, розовощекий, он жадно отхлебывал из стакана, точно все желания его ограничивались этой обжигающей горло влагой.

Бритяк сидел напротив, склонив лысину к столу, и выжидательно разглядывал завсегдатая.

В горнице было душно. Запахи пищи перемешались с мышиным смрадом чулана, а Марфа все сновала через сени, внося то жареную баранину, то яичницу-глазунью, то малосольные огурцы.

— Кушайте, пока у меня блины подойдут. Милости прошу! — угощала она, придвигая по белой скатерти тарелки и миски, гремя конфоркой самовара и даже на минуту не закрывая рта. — На деревне-то переполох! Говорят, комбеду бумага пришла насчет хлеба…

Круглое, мясистое лицо Марфы пылало жаром, и сама она была круглая и говорливая, напоминая один из тех многочисленных горшков, которые постоянно бурчали у нее в печи. Она хлопотала, рассыпая новости, нарядная, разбитная бабенка. Но Бритяк, нахмурившись, ждал, когда Марфа уйдет, хотя именно за обходительность уважал невестку.

Закурив папиросу, Клепиков раскрыл окно, и с улицы повеяло ночной прохладой. На деревне медленно спадал веселый гомон: нет-нет, да и вырвется откуда-то легкой птицей задорная песня, ахнет голосистая гармонь, дробно застучат каблуки. Гуляет молодежь! А внебе кружатся хороводы звезд, подражая жердевским девчатам, и сверкает в голубой дымке серебряный развилок Млечного Пути.

— Что это Ефима нет? — спросил Клепиков, думая об Аринке…

Бритяк разгладил усы.

— Надо полагать, у тестя. Мы с ним повздорили.

— Всерьез?

— Дюже обиделся я… Скажи на милость, отца родного чурается! На людях от меня бежит, как черт от кадила! Такая нынче мода!

— Всякая мода переменчива. Ефим и со мной разошелся, но я ценю его и уважаю… Думаю, что со временем мы опять будем друзьями…

Клепиков действительно не придавал серьезного значения «перебежке» Ефима к большевикам. Он даже простил ему участие в разоружении гарнизона, понимая, что человеку надо было показать себя перед новой властью, и втайне рассчитывая воспользоваться когда-нибудь старыми приятельскими отношениями.

— Дай бог, — вздохнул Бритяк, поняв недосказанное, и заглянул Клепикову в глаза. Собственно, он еще мало знал его.

Клепиков был человек самонадеянный и скрытный. Речистость не мешала ему умалчивать о себе. Он никогда не сказал и двух слов, которые осветили бы его прошлое.

Ходили слухи, что отец Клепикова служил доверенным у купца Рукавицына и разорился вместе со своим покровителем… Некоторые уверяли, будто Клепиков еще недавно, перед самой войной, перебивался за городом в дьячках.

Он побывал и в тюрьме, и в армии. А в первые месяцы революции, когда власть в городе захватили эсеры, Клепиков уже занимал три поста: председательствовал в уездном исполкоме и ревтрибунале, редактировал газету «Пахарь». Население боялось его, друзья окружали почетом.

Рассказывали, что в городском саду при появлении Клепикова оркестр прерывал программу и играл туш.

Клепиков любил власть и крепко держался за нее. Разъезжая по волостям, он заводил дружбу с кулаками вроде Афанасия Емельяныча Бритяка, лично «подрабатывал» кандидатуры на съезд…

В Георгиевской слободе он устроил пропускной пункт. Прибывающих на съезд делегатов зазывали в дом махорочного фабриканта Домогацкого. Нежелательных тут же лишали мандатов и отсылали назад.

Клепиков стал фигурой. Дружбой с ним гордился не один Бритяк.

Но к весне тысяча девятьсот восемнадцатого года понаехали в деревню шахтеры, демобилизованные матросы, фронтовики; они засели в сельсоветах и волисполкомах, послали своих людей на съезд…

Бывший печник Селитрин повел на Клепикова решительную атаку. С ним шли плечо к плечу крестьянин-бедняк Долгих, паровозник Сафонов, рабочий-мукомол с адамовской крупорушки Иванников, балтийский матрос Октябрей и питерский литейщик Быстров. Это были видавшие виды ребята, чьи мужественные сердца пылали огнем ленинских идей. Они громили эсеровщину с привычной сноровкой фронтовиков.

И вот Клепиков, лишенный власти и почета, сброшенный с высоты трех постов на грешную землю, сидит теперь со своей злобной думой, и даже Аринка — любовь его — не показывается на глаза…

«Как же быть? Где заступа?» — размышлял Бритяк.

Он пришел со схода подавленный и разбитый, словно его пропустили вместо снопа в барабан молотилки. Отродясь не было еще таких сходов в Жердевке! И откуда взялась сила, уверенность у бедноты? Знать, правду высказывал Степан — на их улице теперь праздник!

Докурив папиросу, Клепиков скомкал ее и выбросил в окно. Резко повернулся к хозяину.

— А где твой хлеб, Емельяныч? — Чего? — не понял Бритяк.

— Зерно!

Бритяка словно варом ошпарило… Но вслух он сказал:

— Под замком зерно, мои амбары надежные. Клепиков сердито оборвал:

— Сейчас, Емельяныч, в амбарах одни дураки берегут! Хоронить надо! В землю, в глубь, в тартарары… Страшнейший враг большевиков — голод. Значит, голод — наш союзник, дайте ему дорогу!

«Эх, мать честная! — заволновался Бритяк. — Докатились»…