Молодой человек

Я почувствовал, что кто-то больно толкает меня. Сверху в яму тыкали жердью и спрашивали:

— Эй, есть кто живой?

— Я.

— Лови! — сказали сверху и кинули веревку. Я обвязал себя узлом, а тот, наверху, вытащил меня из ямы.

В лицо ударил сухой, теплый ветер зеленой, цветущей земли.

— Замерз? — спросили меня.

Я ничего не ответил. Я не знал, кто этот человек и что ему от меня нужно.

Он тоже был в лохматой папахе, и от него пахло каймаком и еще почему-то лекарствами.

— Не бойся, — сказал человек. Он накинул мне на плечи хламиду.

Удивительное чувство охватывает тебя при виде человеческого участия! Тогда и горы, и немое небо, и деревья, и сама ночная темь, кажется, оберегают тебя, и ты сам полон добра и участия к людям.

— А кто вы такой? — спросил я.

— Придем, увидишь, кто я такой.

Ночная земля была теплой, мягкой, и приятно было идти по ней босиком.

Мы поднимались все вверх и вверх в гору, а потом, когда показались первые домики, спустились в ущелье и пошли по дну рядом с потоком, который все рокотал и рокотал, будто рассказывал, о чем ночью думают горы. Где-то вверху лопались выстрелы. Слышалось громкое ржание коней.

Меня осторожно тронули за плечо: «Обожди!» Я обо всем забыл. Я слушал и слушал глухой и глубокий голос потока, вдыхал свежесть рассеянной в воздухе воды, запах ночных горных трав, запах шелковицы. Меня снова тронули за плечо: «Пошли!»

Склоны гор все время меняли окраску: они были темно-фиолетовыми, потом стали голубыми, зелеными, и, будто овечки, тихо бродили по ним розовые утренние облака.

Я взглянул вниз, на горную реку. В смутной воде что-то ярко блестело, словно дно было выложено зеркалами.

Сонно, протяжно, хрипло, как давным-давно в детстве, кричали петухи. А в садах желтыми ожерельями свисали с деревьев удивительные цветы, и только теперь я заметил, что на елях были странные, круглые, как шарики, шишки.

Все мне тут было незнакомо. Тут кошку звали «пишик», кукушку «гугу-гушу», а про кваканье лягушек говорили «ваггилты-гурулты». И я все время думал: «Неужели это я здесь? Неужели я тот, который с „Красными бизонами“, низко пригнув голову, бежал в атаку на одуванчики, стреляя из лука и кричал: „Гип! Гип! Ура!“».

— Куда мы идем? — спросил я.

— Не бойся, — сказал он.

И вдруг мне стало страшно.

— А кто вы такой? — снова спросил я.

— Молчи.

— А кто вы все-таки такой?

— Слушай, я тебя вытащил? — спросил он.

— Да.

— А как по-твоему, кто это мог сделать?

— А откуда вы знали, что я там? — спросил я.

— Слушай, — удивился он, — кто тебя научил так много говорить?

И мы молча пошли дальше. А потом он сказал:

— Ты что, не понимаешь — у гор есть уши, у деревьев есть уши, у каждого камня есть уши?

Мы шли узкими, вонючими улочками с нависшими над головой балконами, на которых храпели люди. Вокруг лаяли собаки.

Впереди послышалась частая перестрелка. Пули цокали над самой головой.

— Где это? — спросил я.

— В сельсовете еще держатся наши, — сказал он.

Он провел меня в темный тихий белый дом. Пронзительно запахло лекарствами. Мы вошли во внутренний двор. В рассветном сумраке во дворе и на деревянной галерее, на койках и просто на полу, под бурками, как большие, упавшие с неба птицы, бредили и стонали раненые и больные.

О! Как едко все пропитано йодоформом, какие вокруг лихорадочные глаза: «Жить! Жить! Жить!» — и смотрят на нас, будто мы несем им драгоценный сосуд жизни. Как хрипло там в углу кто-то булькает, стонет: не хочет, не хочет сдаваться и в последний миг цепляется криком, словно вот зацепится за что-то высокое там, под потолком, и останется на этом свете.

— Теперь будешь больной, — сказал тот, кто привел меня. Он уже успел надеть белый халат санитара.

Он уложил меня на койку, с которой только что на носилках унесли человека.

— Куда это его унесли? — спросил я.

— Оттуда уже не принесут.

Он накрыл меня одеялом, поставил на тумбочку какие-то пузырьки с лекарствами, отошел и посмотрел издали, как все это выглядит.

Я лежал на койке у самого окна, закрытого решеткой. Густая шелковица шумела листьями и заглядывала в палату. Между листьями висели длинные кроваво-красные гроздья ягод.

И у нас на дворе росла шелковица, и когда поспевали ягоды, все мальчики ходили словно вымазанные чернилами: рот, зубы, руки — фиолетовые. Неужели это когда-то было? Неужели там все так же в пятницу пахнет свежим хлебом, и вечером зажигаются в окнах огни, и играют в лото, а весной отбивают замазку, приносят цветущую сирень в комнаты, и все так же беседуют под лампой у стола, и почтальон приносит газеты?.. И вдруг приходит письмо от меня.

Неужели, неужели все это время вот так же в саду цвели вишни, зеленела трава во дворе, бегали Лысый и Жучка, и шествовали гуси, и крякали утки, и летали голуби, и тот же потемневший от дождя и времени плетень, все те же влажные от таящего снега крыши на домах, постепенно уходящих в землю, красные, зеленые крыши, осенью покрытые желтыми листьями тополей и акаций?

Как непонятна жизнь, текущая без тебя в родных местах, и есть ли она, нет ли — не знаешь.

Я тихо лежал и слушал кашель, стоны, хрипы и крики боли.