Молодой человек

— Хорошо, — сказал я.

— Азартные игры запрещены.

— А почему вы мне это говорите? — спросил я.

— Спать в башмаках на койке нельзя, — не слушая меня, продолжал он.

— Не буду, — пообещал я.

— Спиртные напитки распивать нельзя…

— Ты ему еще скажи, что убивать в номере нельзя, — сказал «бобик» с бантиком.

— Убивать нельзя, — уныло откликнулся макака.

— А что можно? — спросил я.

— Спать можно.

— Скажи ему спасибо, — посоветовал «бобик».

Только макака закрыл дверь, «бобик» тут же стал наседать на меня. Он вытащил из-под подушки колоду карт.

— Тугрики есть?

Я не понял.

— Песеты? Купюры?

— А зачем?

— Как зачем? — он кинул карту.

Я отрицательно мотнул головой.

Тогда он вынул из кармана костяной кубик и подбросил его вверх.

— Чет-нечет?

— Не надо.

Он ухмыльнулся и вытащил из кармана пачку засаленных фотографий. Нелепо раскрашенные красавицы в длинных черных чулках и туфлях на высоких каблуках.

— Полтинник.

— Не требуется, — отверг я и это.

— Дикий народ! — сказал он и снова лег на койку.

Я собрался в чайхану ужинать.

— Влипнешь в кашу, — сказал «бобик».

— Какую кашу?

— Заваривается, — сказал он шепотом.

Я не стал его расспрашивать.

В чайхане было дымно и шумно. В углу стоял высокий, как минарет, самовар и вокруг многочисленные рябившие в глазах чайники и чашки. Хозяин в каракулевой папахе и грязном белом пиджаке, с полотенцем на руке, сердито принес горячий, желтый горшочек пети. Не спрашивая, хочу ли я, и даже не взглянув на меня, уверенным жестом, говорившим, что он лучше знает, что я хочу и что мне надо, одним взмахом опрокинул пети в глубокую тарелку и со стуком положил вынутую откуда-то из кармана оловянную ложку, крикнул:

— Кушай!

Я посмотрел на его гордый, орлиный, вычеканенный в бронзе профиль Александра Македонского, — ему больше к лицу было бы сидеть на коне и командовать легионами, чем с полотенцем на руке разносить люля и пети.

Пети дымилось на столе, и, глядя на старых молчаливых степняков, я так же, как они, медленно, с достоинством, накрошил в тарелку мелкими кусочками теплый чурек, беспощадно поперчив все это красным, похожим на корицу перцем.

Какой-то человек за соседним столом внимательно следил за мной. Взгляд его светлых холодных глаз начинал раздражать, и я отвернулся.

Он подошел ко мне и сказал:

— Выйдем.

— А зачем мне выходить?

— Выйдем, там узнаешь.

Только мы вышли под фонарь, он молча показал мне красную книжечку. Я так же молча показал ему свою командировку.

— Проверка, — сказал он и поправил кобуру под пиджаком.

— А что случилось?

— Будь начеку, бандиты! — сказал он и снова вошел в чайхану.

…Ночью была перестрелка, и по тревоге подняли весь партийный и советский актив райцентра и всех командировочных, хотя бы они и приехали по делам финансовым, дорожным или коммунальным.

Когда я пришел в колхозсоюз, там уже было много людей. Это были совсем разные люди — и пожилые, и молодые, и юноши, слесари, счетоводы, учителя, крестьяне, местные и, как и я, приезжие из рабочих шефских бригад.

Стоял гул мобилизации, особый, возбужденный говор людей, вдруг выбитых из обычного ритма работы, которым предстоит сразу же начать другую, еще неизвестную и полную неожиданностей жизнь.

С какой завистью я всегда читал в газете «Партийный календарь»: «Совещание секретарей ячеек АЛКСМ. Совещание пропагандистов ячеек АКП(б). Явка обязательна!» Ах, мне не надо было бы этого напоминать! Неужели есть такие, что не явятся?

А теперь и я один из тех, для кого явка обязательна, строго обязательна.

Кто-то из мобилизованных внимательно взглянул на меня.

— А у меня уже будет такой внук, — сказал он.

— Да? — сказал я, не зная, что в таких случаях говорят.

— И на трех войнах был.

На трех войнах! И мне стало совестно, что он был на трех, а я еще ни на одной, да когда еще придется!

Товарищи мобилизованные, заполняйте анкеты!

Мгновенно наступила тишина. Получил анкету и я. Она была очень большой, с вопросами на обеих сторонах листа, и казалась мне целой книгой. Фамилия, имя, отчество, место рождения, социальное положение. И впервые рука твердо, размашисто, по-хозяйски написала: «Рабочий».

И тут же я остановился и не знал, что писать. Дальше вопросы просто не касались моей жизни, они были про что-то другое, мне еще неизвестное, про то, что еще ждало меня или уже было давным-давно.

Я ничем не занимался до 1917 года, я не служил в царской армии и не служил в иностранных армиях и иностранном легионе, я не был ранен, и не был в плену, и не был в карательных отрядах, и не был ни у Деникина, ни у Колчака, ни у Врангеля. Я не был ни меньшевиком, ни эсером, ни бундовцем, ни мусаватистом, ни дашнаком, и не принимал участия ни в каких оппозициях, и не имел никаких выговоров, и еще никогда ниоткуда не исключался.