Молодой человек

Я был очень голоден.

Ночью я вдруг отчего-то проснулся. При свете коптилки, сделанной из картофеля, Аскольд сидел на кровати и раскачивался над книгой, время от времени ероша волосы, как бы возбуждая свой ум.

Я смотрел на него, и мне хотелось рассказать все: про лотерею, про те угарные дни, и как я перестал ходить на отметку на биржу, потерял очередь, а теперь все надо сначала.

Аскольд откуда-то издалека посмотрел на меня.

— А ну, спроси?

— Абиссиния? — точно пароль, произнес я посреди ночи.

— Аддис-Абеба, — откликнулся Аскольд.

— Исландия?

Аскольд на мгновение задумался.

— Рейкьявик, — подсказал кто-то сонным голоском.

— Сам знаю! — рассердился Аскольд.

— Чили?

— Сант-Яго! — выкрикнул Аскольд.

Сидней… Гавана… Лхасса… Аскольд чувствовал себя властителем вселенной.

И я забыл свое горе. Мир состоял из одних столиц. Столицы были зеленые, голубые, они были желтые, как пески пустыни, и я ясно видел: над минаретами Багдада восходит волшебный полумесяц…

12. Последняя ночь

Я шел мимо Ботанического сада. Падали листья с каштанов, и трамваи медленно подымались в гору.

Листья кружились в воздухе, светлые, печальные, падали на крышу трамвая, на подножки, залетали в вагон; грустно пахло осенью.

Я шел по тихим вечерним улицам. Сколько вокруг освещенных окон, и ни одного для меня!

Город постепенно затихал, гасил огни, не стало прохожих.

Дома стояли темные; освещенные витрины, грустные и голые, лишь подчеркивали пустоту осиротевшего города.

Из подвальных окон кондитерской веяло сладким теплом. Я постоял у вентилятора и погрелся.

— Мальчик, иди сюда!

Девица подмигнула.

— Подержи, мальчик, сумочку!

Я держал ее лаковую сумочку, пока она подтягивала черный чулок.

— Спасибочко, мальчик! — сказала она и снова подмигнула.

Я стоял одуревший и пришибленный потным запахом духов.

Кто она, эта одинокая, с насурмленными бровями и вихляющей походкой, ушедшая под тень ворот? Сверкнула спичка, и она, жадно, быстро затягиваясь, поглядывая по сторонам, курнула несколько раз, и бросила, и потоптала туфелькой, и пошла, вихляя бедрами и беззаботно покачивая сумочкой.

Далекие лунные облака, принадлежащие полям и лесам, чуждо проплывали над городом, не касаясь его жизни, не желая знать его улиц.

Как печальны дома с пустыми глазницами окон, как печальны улицы, когда ветер несет бумажки и сор из подворотен!

Как хорошо в это время сидеть в освещенной комнате и ничего этого не видеть! И читать или играть в шашки.

Я шел темными, длинными, неизвестными мне улицами. Кто-то нетерпеливо звонил у парадного, кто-то долго прощался под каштанами, кто-то звал кого-то, и никто не откликался… Дальние раздавались свистки, слышался топот сапог, случайные рассеянные звуки ночного города.

Я заходил в тихие переулки, тут яснее ощущалась обособленность и уют человеческого жилища. Светились редкие окна. И звучали голоса.

А чье это голое, паутинное окно с одинокой, мигающей, пыльной лампочкой? Кто живет там? Отчего так пустынно и грустно? Кто эта женщина с кастрюлями? Есть ли у нее дети? Счастлива ли она? Может, у нее болен ребенок?

Ничего не может быть хуже, как быть затерянным в этом каменном лесу. Нигде не чувствуешь себя более одиноким, чем в большом городе, среди тысячи тысяч живущих тут людей, когда тебе негде ночевать и ночь застанет тебя на улице. И ветер качает фонари, ветер скрипит сорванными афишами, и все дома серые, каменные. Каменные до ужаса. В подворотнях пахнет мочой, на черных лестницах крысы. А вот чужая дверь, из которой торчит вата и висит какая-то бумажонка: «Сдается угол». Да, да, сдается угол, вот сейчас, среди ночи сдается угол. «Угол» — это звучит как «рай».

Я долго звонил. Я уже дал один короткий и один длинный, потом два коротких и один длинный, и потом такой длинный звонок, что казалось: мертвые и то встанут.

Наконец дверь открылась, на пороге стоял заспанный человек в подтяжках.

— Это у вас угол? — спросил я.

— Какой угол? — взвизгнул он, держась за свои подтяжки, точно боялся, что упадут штаны.

— Я бы хотел снять угол.

— Чего ты мне баки заливаешь?

— Я не заливаю. Я прочитал объявление.

— А ну, бегом отсюда!

Он еще раз подтянул штаны и со стуком захлопнул дверь.

На всякий случай я постучал еще в одну дверь.

— Кто? — спросил скрипучий голос.

— Это вы писали объявление?

— Ну и что, открыть тебе?

— Пожалуйста, откройте.

Я услышал скрежет засова, дверь приоткрылась на цепочке, и в щелку стал глядеть подозрительный, много на своем веку видевший-перевидевший глаз старухи.

— Днем ты прийти не мог?

— Мне негде ночевать, — сказал я.

— А что, у меня приют? — недовольно проворчала старуха.

— Нет, я сниму угол.

— Гроши есть? — Глаза так и впились в меня.

Я показал свой последний рубль.

— А он не фальшивый?

— Что вы, бабушка!

— Ну хорошо, хорошо, входи уже, — сказала старуха, снимая цепочку.

Старуха была похожа на большую ящерицу.

— А ты не воришка? — спросила она.

— Ну что вы!

— Все вы так говорите: «Ну что вы!», а только пусти — ручки вверх!

— Ручки вверх! — сказал чей-то молодецкий голос за спиной.

— Ай! — крикнула старуха.