Молодинская битва. Риск

И без того подавленная, теперь еще удрученная столь ошарашивающим приемом, княгиня выдавила с трудом:

— Тебе, Елена, — поправилась спешно, — великая княгиня, государыня наша, ведомо, чего ради я здесь.

— И что же ты хочешь?

— Милости.

— Хм, милости! Не я ли вызволила супруга твоего из оков, поверив твоей мольбе, что чиста его совесть, а вышло как?!

— Никак не вышло. Чист в делах и помыслах мой князь. И дети мои чисты.

. — Чисты, говоришь?! А ты сама не желаешь в монастырь?!

— За что, Елена? — Вновь спешно поправилась: — Государыня?

— Лятцкий гостевал у вас, чтоб сговориться о присяге Сигизмунду?!

— Свят-свят! — перекрестилась княгиня. — Гостевать гостевал, то правда, речи, однако, ни о Литве, ни о Польше не вел. Клянусь детьми своими. Князь, верно, удивился, чего ради окольничий пожаловал к забытому всеми князю, а мне-то что, я — хозяйка. Как же гостя за порог выставлять?

— Ишь ты — хозяйка! Иль тебе путь ко мне был заказан, что не пришла с вестью, что Лятцкий гостил? Не удосужилась! Лятцкий с Симеоном Вельским — в бега, вы — в удел.

— Не ведали мы той крамолы, покуда посланец от Сигизмунда не пожаловал.

— Письмо Сигизмундово к твоему супругу у меня. Да и сам посланец в руках у князя Телепнева побывал. В письме черным по белому писано: сговор с Лятцким был. На дыбе подтверждение тому устное получено!

Холодный пот прошиб княгиню. То, что не сделал сам князь, сделал кто-то из младших воевод, не оповестив его.

«Предательство! Кто предал?! Кто?!»

Не подумала она, что за ее мужем князь Телепнев по повелению Елены установил слежку. В голову такое не приходило. Ответила резко, вопреки полной своей растерянности:

— Князь Воротынский, не взяв письма, велел взашей гнать посланца Сигизмундова!

— И это я знаю. Только, думаю, не игра ли коварная?

— Нет, государыня! Нет! Поверь мне!

— Я бы, конечно, поверила, только как ты объяснишь то, что вскорости после Сигизмундова посланца князь Иван Вельский наведался к вам?

— Как главный воевода. Князь мой дружину, почитай, вылизал, на сторожи людей своих разослал…

— Чего же Вельский, отобедавши, тут же воротился в Серпухов? Теперь он окован. Вина его в желании присягнуть Сигизмунду.

— Не было, государыня, речи о крамоле какой. Я как хозяйка сама кубки гостю почетному подносила. Все на слуху моем было. Ни слова о Сигизмунде. После трапезы на малое время по воеводским делам, думаю, удалились мужчины. Князь, сыновья мои и гость. Только вскорости князь Вельский велел подводить коня. Не в духе. Должно быть, о сакме супруг мой ему поведал. Из степи весть пришла, будто готовится еще одна сакма. Одну, что после Сигизмундова посланца налетела, побили, ан — новая наготове.

Зря княгиня упомянула об уединенном разговоре мужчин, особенно о том, что в разговоре участвовали и ее сыновья. Ой как опрометчиво было это признание. Слукавить бы, стоять на том, что сразу после трапезы поспешил Вельский в Серпухов, что кроме того, как идет служба на сторожах, кроме рассказа, как была побита последняя татарская сакма, ничего не говорилось; но княгиня не привыкла хитрить, а сейчас, когда просила за мужа и детей, вовсе не желала что-либо скрывать, веря, что рассказанная ею правда вполне убедит Елену в невиновности князя и княжичей.

Как она ошибалась! Проводив просительницу, Елена позвала князя Телепнева.

— Думаю, дорогой мой князюшка, Иван Воротынский не замышлял крамолы, а вот склонять к Сигизмунду его склоняли.

— Он, моя Елена, виновен уже в том, что не донес об этом.

— Верно. Я не намерена миловать Воротынских. Более того, прошу, мой князь, дознайся, о чем с ним говорил изменник Лятцкий и, особенно, Иван Вельский.

— Станут ли они признаваться миром?

— Заставь!

— Благослови, моя царица.

В то самое время, когда правительница Елена и любезный сердцу ее князь Овчина-Телепнев обсуждали судьбу узников Воротынских, князь Иван советовался с сыновьями, как вести себя под пытками, которых, по его мнению, им не миновать.

— Самое легкое, выложить все о намеках окольничего Лятцкого и о предложении князя Ивана Вельского. Все, как на духу. Обвинят тогда за недонос. Опалы не снимут, особенно с меня, но живота не лишат. Только, мыслю, чести роду нашему такое поведение не прибавит. Лятцкий и Вельский на порядочность рассчитывали, со мной беседуя, а я — предам их. По-божески ли? По-княжески? Доведись мне одному под пытку, я бы отрицал крамольные речи. Лятцкий лишь наведался, и всё тут, а главный воевода о сторожах и сакмах знать желал. Посильно ли вам такое? Сдюжите ли плети, железо каленое, а то и дыбу?

— Посильно, — спокойно ответил Владимир. — С Лятцким мы не виделись, ты, князь-батюшка, один его потчевал, князь же Вельский по воеводским делам прибыл, о порубежной страже речь вел.

— Верно все. Как ты, князь Михаил?

— Умру, но лишнего слова не вымолвлю!

— О смерти — не разговор. На пытках мало кто умирал. Выдюжить боль и унижение не всякому дано.

— Выдюжу.

— Славно. А смерть? Она придет, когда подоспеет ее время, судьбой определенное.