Молитва нейрохирурга

– Хорошая работа, – поздравил я команду, и те улыбнулись в ответ.

Я прошел в маленькую приемную – составить список заданий для сестер в послеоперационной палате и в отделении интенсивной терапии.

И тут раздалась трель: мне звонил анестезиолог. Он снял с Кена респиратор, и кое-что его обеспокоило.

– Смотрите, это нормально? – спросил он.

На щеке Кена полыхало мертвенно-белое пятно. Я видел такие раньше. Но столь огромные, с серебряный доллар – никогда.

Господи, только не это…

Когда я осознал, что могло стать причиной, меня пронзил ужас: клей убил сосуды лица.

– Ему будет больно, – сказал я. – Готовьте морфий.

Медсестра кинулась за лекарством, а я немедленно вышел – звонить пластическому хирургу. Отсечение крови действует на кожу как обморожение. Когда сильный холод грозит отморозить вам нос или пальцы, кровеносные сосудики замерзают, кожа не получает кислорода, – и сигналит об этом болью. Если кислород не поступит к тканям – счет идет на минуты, – боль будет непрестанной и такой сильной, что вам захочется кричать.

Теперь это ожидало Кена. Клей лишил его кожу кислорода. Та умирала, и нервы били тревогу высшей степени, крича об этом мозгу.

Пластический хирург сказала, что уже в пути, и попросила нанести на рану крем-анальгетик: он мог бы расширить сосуды и, возможно, усилить кровоток.

Я вернулся к Кену – слава богу, тот еще не очнулся, – и обработал белую область. Анестезиолог вколол ему немного морфия, и Кена отвезли в палату.

Спустя четверть часа он кричал и извивался на кушетке. Он пришел в себя, и первым, что он почувствовал, стала боль. Мы вместе – я и пластический хирург – ринулись в его палату и пытались понять, что делать с травмой и чем она вызвана. Это было непросто: Кен стонал и ворочался.

– Опасно, – согласилась коллега. – Пройдет паратройка дней, поймем, насколько. Сейчас ничего не сделать, только ждать и смотреть, до каких пор вырастет.

– И белого все больше… – с грустью сказал я.

– Да белое – это еще ничего, – сказала она. – Лишь бы не почернело.

Мы вышли из палаты, и тут я вдруг понял: это не единственный риск! Сосуды шли рядом с глазом! А если клей проник туда? Кен рисковал ослепнуть! Тут впору взмолиться, чтобы кожей отделаться!

Словами не выразить, что со мной творилось. Я провел операцию и нанес больному невероятный вред. Я кое-как молился, вроде: «Господи, помоги!» – но чувствовал себя совершенно одиноким. Случилось то, чего никто не ждал. Последствия были плачевны. А ведь я сам критиковал других врачей за такие исходы – и в душе костерил их неучами и тупицами.

Как я мог сделать то же самое? Почему заглушил интуицию? Почему слушал других, а не себя? Утратил навыки, зоркость, здравый смысл? И что теперь будет с Кеном? Мало ему этой белой кляксы – так еще и окривеет!

«Это я? Это все я?» – твердил я себе, не в силах поверить. Голова шла кругом. Когда я думал, что натворил, меня тошнило. Но не было времени витать в раненых чувствах. Родные Кена – жена и родители – ждали моего решения в приемной. Я попытался прийти в себя, прежде чем направился к ним.

Словами не выразить, что со мной творилось. Я провел операцию и нанес больному невероятный вред.

– Я заделал сосуды, которые питали опухоль, – сказал я. Так, теперь глубокий вдох. – Но случился один из рисков, о которых мы говорили. Повредилась кожа на лице. – Я видел, как они вздрогнули. – Без ущерба не обошлось. Насколько он велик, мы не знаем. Еще может понизиться зрение. Кену сейчас очень больно, но я хотел бы проводить вас к нему.

Я вел их в палату и корил себя как мог. Почему я позволил такому случиться? Я умирал от чувства вины.

Мы пришли в отсек. Кен стонал от боли. Сестры дали ему морфий, и он уже не метался, но обычной дозы едва хватало, а повышать мы не рискнули, боясь остановки дыхания.

Жена бросилась к нему и стала гладить по голове. У Кена распух глаз. Белый крем еще сильнее подчеркивал травму. Родители помогли его успокоить, и я поднял ему веки – проверить зрительный рефлекс.

– Кен, видите мою руку? – спросил я.

– Голова болит! – застонал он. – Болит!

– Кен, сколько пальцев? – Я не унимался.

– Не знаю! – он замотал головой. – Больно!

Наконец морфий подействовал, и Кен снова впал в ступор. Я обернулся к его жене и родителям.

– Пока я ничего не могу вам сказать, – сказал я. – Придется подождать и проверить позже. Я хотел бы помолиться за него, если вы не против.

Они одобрительно кивнули, и я положил руку ему на лоб. Эта молитва предназначалась не только для Кена, но и для меня. Я должен был говорить с Богом о страшных последствиях своей ошибки.

– Господи, мы знаем, Ты здесь, даже если не видим Тебя, – начал я. – Знаем, Ты любишь Кена. Прими же нашу молитву. Исцели его лицо и глаза…

Я замолчал. С чего это Богу устранять мои огрехи? Он ведь не обязан мне помогать. Да и стоит ли просить? И все же я продолжал – на одной только вере.

– Молим Тебя, дай нам покой и мир… всем нам, – закончил я. – Во имя Иисуса, аминь.

Душевная боль мешала мне говорить. Но я знал, что поступаю верно. Я должен был просить Бога о помощи. Речь шла не обо мне, а о здоровье Кена.