Молчание отца

Милиционер кивнул детской головой в большой фуражке. Он предполагал такой вариант и заранее подготовил акт о досрочном освобождении тракториста из-под стражи. Тарасу Перфилычу надлежало расписаться в акте, что он и сделал небрежным росчерком, всматриваясь в документ с барским прищуром ресниц.

Отец, выполнив регулировку, сел в кабину, запустил двигатель, тронул с места – вот она, моща! Зеваки пятились от шустрой машины, а

Никиша, подслеповато моргая, на всякий случай перекрестился.

– Стой! Вылезай!.. – неожиданно рассердился Тарас Перфилыч и, подойдя к отцу, распахнувшему дверцу, стиснул ему руку выше запястья, где был заметен след от наручников. Выдернул тракториста из кабины – тот едва устоял на ногах. Пальцем указал на Митю, произнес внушительным голосом:

– Вот твой сын, иди к нему!..

Перед тем, как пойти домой, отец обернулся к Батраку, погрозил пальцем: к трактору чтоб близко не подходил!

В тот день мать была на обеденной дойке, и Митя сам кормил отца разогретой перловой кашей. Налил стакан молока. Отец ел, но без аппетита. Кашу он терпеть не мог, а другой еды в доме не было.

Крупинки перловки падали с ложки, щелкали по клеенке стола.

– Я отсидел в каталажке девять дней, и она ни разу не проведала меня…

– произнес он задумчиво. Хлебнул молока из стакана, но проглотить так и не смог – белая каемка пролегла меж губ, он сморщился, дернул кадыком: – Сынок, поверь, я больше никогда не буду пить…

Митя подложил дров в печку, и наблюдал, как закипает чайник.

Я НЕ МАНЬКА!

– Завтра последний клин досевать: на Яркином бугре гектаров пятьдесят осталось. – Отец вздохнул, не глядя на жену и сына. – Батрак бастует, дескать, работа на земле расходится с его политическими убеждениями.

– А на остальных двух сеялках кто? – спросила мать.

– Обещал помочь азербайджанец Оглы, который на току на зерносушилке работал, да еще Фекла.

– Опять Фекла? – скривила губы мать. – Она сама пьет и других спаивает… И что же ее, паразитку, тянет на этот сев, в пыльное поле, в этакий ад?

– Она привычная к этому с малолетства, – заступился за Феклу отец. -

Ни одной весны не пропускает, она с детства в поле… Мне бы завтра один день прорваться – и все! – Отец снова взглянул Митю: – Без севаря огрехов наделаю…

– Не смотри на него так! – рассердилась мать. – Какое ему дело до твоего ярового клина? Иль он от урожайности вашей что получит, или ты сам чего заработаешь? Сеяли всю жизнь с огрехами, и ничего… Зови третьим еще какого-нибудь иностранца, авось как-нибудь посеете.

– Зерно элитное, на вес золота, председатель, Тарас Перфилыч, эти зернышки в долг покупал, надо посеять хорошо.

– Почему твой сын должен отдуваться за какого-то Батрака, который всю жизнь бастует. У Мити будет другая, не наша жизнь.

Отец молча хлебал разогретые щи. Мать отрезала кусок твердого позавчерашнего хлеба, купленного в автолавке. Слышно было, как в щели окон пробиваются струйки апрельского ветра.

Мать остановилась перед зеркалом, гребень рвет густые темные волосы:

– Как был ты Керосином, так и остался – тужиловский Керосин, и зачем я только пошла за тебя из родной Вешаловки, от мамы-папы, от подружек?

– А ты обыкновенная русская Манька… – ворчит он, взглядывая на нее искоса.

– Манька? Ну, какая же я Манька? Я – Мария!

СЕЯЛКА

На следующий день в утренних сумерках вышли из дома. Отец уверенно топал в кирзовых сапогах. На нем была замасленная телогрейка, на голове старая солдатская шапка, уши которой лихо, по-механизаторски, подоткнуты. Поверх жилистой красной шеи мятый шарф.

Митю мать заставила надеть старое зимнее пальто, под него жилетку, на ноги теплые штаны с начесом, сверху брюки брезентовые, валенки с калошами, шапка отцовская, кожаная, в которой тот ходил на отчетное собрание. Тесемки шапки завязала узлом под подбородком.

– С апрельским ветром шутки плохи! – сказала она.

Положила Мите в карман очки с резиновой оправой, респиратор.

– Бери, годится, – кивнул отец. – Там такая пылища!..

Трактор стоял на обочине: старенький ДТ-75. Отец походил вокруг него, проверил радиатор, дернул с помощью веревки пускач, который затрещал синим дымком, вслед за ним глухо булькнул дизель и мощно зарокотал. Хмурое поле ожило.

Возле лесополосы, потрескивая малиновыми головешками, горел костер, раздуваемый резким низовым ветром. Возле него грелись Оглы в шапке-ушанке и толстая старая Фекла, известная во всей Тужиловке самогонщица – в плюшевой жакетке, под которую еще что-то было поддето, из-под множества платков виднелись злые водянистые глаза.

Из кармана плюшевой жакетки торчала бутылка с бумажной затычкой,

Фекла отпивала из нее “для сугрева”, предложила Оглы, но тот протестующе махал ладонью, он был трезвенник, жена его работала на ферме дояркой, они строили дом на окраине деревни. Из-под шапки на лоб азербайджанца вылезала седая прядь, и он рукавицей машинально поправлял ее.