Молчание неба(Избранное)

Мы идем пешком по проселку, среди подмосковных лесов, под пронзительно чистым и ярким небом, и мне приятно шуршать опавшими листьями, отводить от лица паутину, развешанную на колючих лапах елей, вдыхать запах смолы.

Я не знаю, какие мысли сейчас тревожат Кедрова, но я сама понимаю, что никогда в жизни не была так близка к природе, как на войне. Что-то связывало в то время меня, небо и землю, неразрывное, неповторимое, иначе почему так запомнились эти ранние зимние утра, и холодные весны, и голубенькие цветы цикория, сладко пахнущие мучнистой пылью дорог?

По дороге нам с Кедровым то и дело встречаются туристы. Они в клетчатых бумазейных рубашках, в пузыристых лыжных брюках, с тяжелыми рюкзаками за плечами, идут, опираясь на палки из орешника. И я провожаю их испытующим взглядом: какое особое, необычное чувство гонит их вперед по этой дороге? Что связывает их с ней, чего они ищут?

Я по этим ухабистым колеям, по глубокому снегу возила тяжелораненых и на каждой ямине, на каждом жилистом корне дерева, вылезающем из земли, замирала от ужаса: еще один такой толчок, еще одно сильное сотрясение, и вот этот погибнет, умрет, не доехав до госпиталя. А у этого рана откроется, станет кровоточить. Я и сейчас помню лица этих людей, каких я везла, и все повороты этой дороги, и все пни и колдобины. А что помнят они? Что знают об этом?

В Лихаревку мы пришли в полдень.

Остановились на пригорке и долго смотрели на утопающие в золотой синеве деревенские улицы. Нам нужно было найти овощехранилище. Говорили, что могила Шубарова возле него.

— Вот оно, — сказал Алексей Николаевич, показывая на длинное серое здание, выступающее из земли только верхними венцами сруба, крытое соломой, с высокой вентиляционной трубой.

Двери овощехранилища были плотно прикрыты, на ржавых кольцах висел тяжелый амбарный замок.

— Да, видимо, это. Другого тут нет.

В наступлении бойцу не приходится возвращаться назад, в отвоеванные им места. За все годы войны и после победы я ни разу не побывала в этих краях, откуда начинала свой путь, в каких-нибудь семидесяти километрах от Москвы.

В молчании, медленным шагом мы обходим с Кедровым вокруг сруба.

Ничего нет. Никаких могил.

Я внимательно смотрю себе под ноги, оглядываюсь, изучая каждый всхолмленный бугорок, каждую овражинку и низинку. Нет, здесь нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало могилу. Все заросло, затопталось, заплыло, сровнялось с землей. Если и была здесь когда-то могила, то теперь и следа от нее не найдешь.

Мы пошли по деревне, осматривая каждый цветник, огороды и каждую грядку: вдруг где-нибудь здесь, в самом неожиданном месте, и он.

Нет, и здесь мы не нашли ничего.

Но вот дом. На прогоне могила без надписи. Перед домом другая. На ней блеклые лиловые астры, какие-то чахлые стебли растений, давно уж отцветших, осыпающих семена в сухую, теплую землю. Но и здесь не написано: кто?..

— Зайдем спросим?

— Давай.

Мы поднялись на крыльцо. Постучались. Дверь нам открыла молодая румяная женщина с расшитым кухонным полотенцем в руках.

— Вам кого? — спросила она почему-то испуганно.

Алексей Николаевич объяснил причину прихода.

— Да. Это братская могила. Мой отец учитель, он смотрит за ней. Кто лежит? Не знаю. Я тогда еще маленькая была. Да вы погодите, сейчас отец придет, сам расскажет.

В самом деле, кто-то грузно уже поднимался по ступенькам крыльца. Брякнула щеколда наружной двери. Вошел морщинистый, но крепкий еще седой человек с двумя ведрами воды. Он поставил ведра у входа, на лавку, вытер ладонью пот со лба и вопросительно поглядел на молодую женщину, на меня, на Кедрова. Пришлось снова объяснять: кто, зачем.

— Да, — ответил учитель. — Это братская могила. Здесь девушки-врачи. Одни только девушки-врачи. Больше нет никого. Фамилий не знаю.

— А там, на прогоне, кто похоронен?

— Не знаю. Бойцы. А чьи они, кто, не знаю. Это мы после боя собирали трупы, закапывали. Документов у них уже не было.

Все это мучительно слышать…

Возвращались мы той же дорогой, мимо солнечных, хвойно-зеленых подмосковных лесов.

Алексей Николаевич был задумчив, суров. Он шел небыстрой, но размеренной солдатской походкой, молчал.

Я тоже молчала.

Вскоре лесная дорога нас вывела к крутому, обрывистому берегу Москвы-реки, и я вдруг замедлила шаг и встала, припоминая. Кедров тоже остановился, закурил. Мы сели передохнуть на самом бугре, под высокой сосной, разглядывая речную долину, колхозные пашни, чернеющие сквозь желтизну березняка, побуревшую траву лугов и крыши далекого, невидимого отсюда села с облупленной колокольней церкви.

Да, именно оттуда, с колокольни, и бил вражеский пулемет, о котором говорили раненые, когда я везла их ночью в санях. Здесь бойцы шли в атаку по белой реке, обходя дымящиеся полыньи, пробитые в толще льда немецкими минами и снарядами. Почти у самого берега они зарывались в снег, и потом многие не встали, а так и остались лежать на льду. Где могилы этих бойцов, как их найти? Неужели и следа на земле не осталось от тех людей, которые отдали жизнь за эти высоты?