Моль

— Ваше, товарищи, единодушное одобрение свидетельствует о высокой политической сознательности. Ваше одобрение — это и осуждение перевертыша и классового врага гражданина Туровца, спрятавшего свое истинное лицо за комсомольским билетом. Давайте послушаем, что скажет гражданин Туровец.

Костя Туровец не сразу догадался, что уполномоченный обращается к нему. Занятый своими мыслями о совести, он не только не почувствовал наступившую тишину, но и забыл, где он находится и что творится вокруг.

Вместо сейчас и вот здесь происходящего — около него было нечто теплое, светлое, пришедшее откуда-то издалека, из минувшего, в котором остались его отец и директор школы. К ним, к их помощи двинулась тоскующая душа Кости Туровца.

Уполномоченный ехидно мигнул, а затем, явно издеваясь, попросил гражданина Туровца выступить, что ли, с «последним словом по персональному делу».

— Что?! — воскликнул Костя Туровец. — Ах, да. Хорошо… хорошо, — повторил он, поднимаясь со стула. — Да. Вы признали меня врагом. Доказали фактами, надерганными из доносов. А чтоб приговор мне был окончательным, секретарь Карпенко сказал, что я против Сталина, против марксизма, против коммунизма с его вечными, светлыми идеями и с чистым, нерушимым прогрессом. Я не защищаюсь, не оправдываюсь, не каюсь. Хотя бы потому, что «вопреки претензиям прогресса, постоянно наблюдаются случаи регресса», о чем…

— Это ты из какой белогвардейской газеты вычитал? — спросил Карпенко.

— Вычитал? Это я вычитал у Карла Маркса, в его…

Растерявшийся Карпенко посмотрел на уполномоченного, потом, спохватившись, со злостью крикнул:

— Когда приводишь слова классиков, надо говорить: «Цитирую!»

— Я и хотел это сделать, но вы меня остановили, поспешив догадаться, что такую ересь пускают в оборот белогвардейцы.

— Брось трепаться! — вмешался уполномоченный. — У нас тут не дискуссия, гражданин Туровец. Давай по существу. Расскажи о твоих связях с кулачьем, ну, вот с тем Семеном Быковым. О твоих философских беседах с ним, в которых ты ему поддакивал и, насколько известно органам, соглашался с ним. Нам интересно знать о твоих взглядах и о взглядах Семена Быкова, который…

— Который читать не умеет, — просто сказал Костя Туровец, — но умеет видеть жизнь. Да, с ним я встречался. Я не стану повторять слов этого старика. Зачем? Он — уже обреченный. Во имя прогресса. Я буду говорить о себе. Вы меня обвиняете? Я себя тоже обвиняю. За мой грех… за грех перед своею совестью. Я делал не то, что нужно. Себя, свою жизнь я разменял на пятаки, на мелочь, пятаками расплачивался за всё, откупался пятаками от своей же подлости. Жизнь моя пятачковая, скверная жизнь. Вот вы радуетесь моему «персональному делу». Я тоже радуюсь. Тому радуюсь, что спишете меня вы в «расход». За это проголосуют активисты. А потом они разойдутся по своим общежитиям, лягут на нарах и… нет, не все, но кто-то из вас, может быть даже этой ночью, вспомнит обо мне, о Косте Туровце, вздохнет и подумает: а жизнь-то действительно превратилась в мелочь.

— Ты чего замолчал? — спросил уполномоченный, пристально глядя на Костю Туровца. — Сделай вывод. Приди к заключению, всем понятному.

— Вам уже всё понятно.

— А может быть и не всё понятно? — с угрозой крикнул уполномоченный. — Может быть откроешь какую-нибудь истину, о которой мы еще не успели узнать?

Костя Туровец посмотрел на уполномоченного, потом на Карпенко.

— А что ж, — сказал он, повернувшись к собранию. — Молчать не стоит. И вот почему. Потому что вы никогда не построите новую жизнь. По самой простой причине. Как фальшивомонетчики, вы берете медь и пробуете ее выдать за золото. Со стороны глядя — есть всё: и блеск и привлекательность. Единственное чего нет — золота! Так вот и с вашими идеями и с вашим новым человеком. Вместо идеи — резолюции, одобряющие идеи. А новый человек? Издали, на том человеке, будет всё, как положено: и пиджак, и штаны, и даже шляпа. А человека — всё равно не будет. На этом и кончайте мое персональное дело.

Уполномоченный кивнул Карпенко.

— Товарищи, — объявил Карпенко, — собрание считаю закрытым. Идите, отдыхайте.

Когда вслед за последним комсомольцем шагнул было и Костя Туровец, его догнал уполномоченный и сказал:

— Погоди, ты пойдешь со мною. Понял?

— Я это понял давно, — ответил Костя Туровец. Автор, вороша записки тех давних теперь уже лет, мог бы пойти следом за уходившим в темноту Костей Туровцом и уполномоченным. Но не пошел, считая нужным вернуться к Семену Семеновичу Суходолову, который как раз в эти дни «персонального дела Туровца» оказался на одной из больших сибирских железнодорожных станций.

Чтоб всем стало ясно, почему здесь очутился Семен Семенович Суходолов, Автор и расскажет —

О Суходолове и тамбовской крестьянке Авдотье Сидоровне

Эта маленькая сморщенная старушка сидела у стены вокзала и так равнодушно смотрела на спешащих куда-то людей, словно ей самой уже некуда было торопиться.