Моль

— Приют был дальше. Приют! — почти закричал Решков. — И в этот приют — кого? Нет, я не против приютов. Пусть там доживают свои дни… Только не Нововойтов! Приют не для него. Для него. Тут что-то я путаю, Владимир Борисович, не знаю, но нельзя… он, этот однорукий старик, он особенный, иной, другой. Вы можете усмехнуться: особенность его в том, что он помешанный и утративший память о прошлом, больной. Согласен: Нововойтов больной. Но он болел одиночеством, стремился к нему, жил в нем, медленно умирая. Сначала на берегу Москвы-реки, потом — Днепра, а еще потом — Дона. И когда однажды утром донские рыбаки наткнулись на старика Нововойтова — они испугались: до того жутко набегала легкая волна на лежащие на песке худые, посиневшие, уже мертвые пальцы единственной правой руки, чтобы потом — отхлынуть назад, и после тихого раздумья вернуться к бывшему барину, генералу, левая рука которого была оторвана где-то в Мазурских болотах.

Автор убежден, что эта беседа Решкова с Кулибиным является как бы прологом к тому, что — и скоро — предопределит судьбу Суходолова, а потом приведет к трагедии Решкова. Это убеждение и заставляет Автора показать, как —

Профессор Воскресенский вошел в действо

Может быть потому, что Решков боялся заглядывать в свою душу, он прятался в тень чужих судеб и находил болезненно-щемящее наслаждение от прикосновений к чьей-то просыпающейся совести.

Чужая совесть не давала ему покоя. Сам, так ему казалось, свободный от смущений, он со сладострастием следил за терзаниями других, всячески разжигая их внешне пустяковыми разговорами, причем сам себе отдавал отчет, что всё это — похоже на примитивную провокацию, в результате которой предстоит чье-то крушение, гибель, катастрофа.

Для чего ему это было нужно? Не отвечая на этот вопрос, Автор всё же должен заметить, что есть люди, которых радует чужая беда. К числу их, видимо, принадлежал и Решков, в последнее время ставший пристально наблюдать за своим помощником Суходоловым.

В том что Суходолов, совершенно честно примкнувший к революции и уверовавший в нее, идейно шатается, Решков не сомневался. Он совершенно отчетливо видел, что Суходолов лишь по инерции продолжает цепляться за остатки своей веры, как делает это гибнущий человек, инстинктивно пытающийся хоть на мгновение продлить свою жизнь.

Простой бесхитростный Суходолов со своим смятением тянулся к Решкову, к умному человеку, к бывшему студенту, у которого много красивых слов и уменье отвечать на серьезные вопросы.

Суходолов не видел настоящего Решкова, он признавал его близким себе и нужным, готовым не только помочь в трудную минуту, но и указать правильный путь. В этом он очень нуждался. Чем дальше шло «углубление революции», чем беспощаднее, по-якобински, действовали чекисты, выполняя приказы Ленина, тем чаще и чаще задумывался Суходолов о себе, о своем месте в жизни, о будущем. Раньше для него всё было как-то просто. Он мог спокойно сидеть перед Решковым и говорить: «Устроим порядки в России, потом у соседей, у чехов, к примеру, потом у тех, кто подальше, у французов и французских соседей. До порядка во всем мире. И чтоб всюду были органы. Чека чтоб обязательно была. Такова моя теория».

А вот теперь такое он уже сказать не может. А почему, и сам не знает. Нету теории, и вроде бы на открытом месте стоит он и не понимает, в какую сторону двигаться.

— Службу я исполняю, — признавался Суходолов, и вроде за милостыней протягивал Решкову руку. — А вот для чего вся эта служба чекистская? Правды я в ней не вижу, Леонид Николаевич. Прежде правда выглядывала. Ну, там забота о светлом счастье для всех. К той правде потянуло и меня, крестьянского сына. И других. А чем шире мы зашагали к правде, правда и потонула в человеческой крови. Вот это и страшно, Леонид Николаевич. И мне, понимаете, иногда кажется… ну, вот там товарищ Ленин, и другие вожди, ну, те, кого товарищ Ленин хвалит, что они профессиональные революционеры, строители нового мира, что-то не честно делают, зря уничтожают людей для ради какого-то грядущего светлого будущего. Думается мне, Леонид Николаевич, что революция — это не профессия, это дело душевное или сердечное, а главное — правильное. А когда всё это объявляют профессией — тут не то! Тут, Леонид Николаевич, профессионалы всё делают для себя, для себя всего добиваются. Это я вижу кругом, Леонид Николаевич: профессионалам ладно живется, а вот людям… Выходит даже так, что вокруг профессиональный обман. Только зачем — не понимаю. Чувствую обман, подготовленный теми, кто сидел где-то там по заграницам, ожидая своего часа, момента, что ли, чтоб обман принести сюда, превратить его в Октябрьскую революцию и начать свободную и счастливую жизнь для профессионалов при помощи чека и с разговорами о «новом мире». А кому он, такой «новый мир» нужен? Можете вы ответить, Леонид Николаевич, кому он нужен?

Решков из-под опущенных век со злорадством разглядывал запутавшегося в противоречиях Суходолова.