Мокрая и ласковая

– Я замерзла, папа, – сказала Рита и протянула к нему ручку, такую же белую, как простыня. Ее одежда промокла насквозь. Бант в волосах обвис, словно большая розовая медуза. Стеклов хотел посадить ее рядом с собой, но когда его руки обхватили ее тело и сжали его, изо рта девочки хлынула грязная ледяная вода.

Постель мгновенно превратилась в зловонное болото, но у Бориса не хватило духа оттолкнуть то, что он считал своим ребенком. Славик тоже подошел ближе. Его щека была разорвана до уха, и от этого лицо казалось перекошенным. Сквозь разрыв просачивался ил, которым был забит рот мальчика. Стеклов специально наклонился, чтобы посмотреть на его ноги. Как и следовало ожидать, он увидел только один ботинок.

Когда дети легли рядом, Борису показалось, что к нему в кровать положили два промерзших кошачьих трупа. Он понял, что они не дышат. Кошмар был соткан настолько совершенно, что его оставил парализующий ужас. Ничего другого просто не существовало, и потому он смирился…

Потом появилась Марина. Подошла, мягко ступая, и забрала его послушных, ласковых, мертвых детей. Он и сам стал послушным. Когда она протянула руки, он увидел в круге света от лампы, что на пальцах нет ногтей. Они уже выпали, и на их месте были гноящиеся раны. Он понял, что это не Марина, а ТА, ДРУГАЯ, ХОЗЯЙКА ОЗЕРА…

Женщина наклонилась еще ниже и коснулась обвисшим животом его руки. С ее головы свешивались спутанные мокрые волосы.

Безглазое лицо придвинулось, и рваные губы накрыли его рот. В звенящей тишине он слышал удаляющиеся шаги маленьких ножек. Он и не предполагал, что в дурном сне может быть так уютно, а оцепенение радикально избавляет от боли…

* * *

Через приоткрытое окно донеслась страшная, нечеловеческая музыка. К музыке добавился ритмичный шорох, будто кто-то танцевал на ковре из опавших листьев. Один, два, несколько человек…

Он выглянул в окно всего на секунду – этого оказалось достаточно. Вся компания была в сборе: Гарик, Марина, парень с деревянным обломком в глазнице, слепая девушка с пустым рюкзаком, Славик, Ритуля, лиловая женщина со вздувшимся животом… Все были там, внизу, и переступали одновременно, задрав головы к плачущим небесам… Вспыхнули гирлянды, тени танцующих задвигались на потолке… Борис наблюдал за призрачным хороводом на внутренней стороне век…

Музыка принесла с собой запах. Этот запах испортил ему праздник. Вряд ли так гнусно пахли жена и старик, лежавшие в гостиной, хотя Стеклов уже не помнил, сколько ночей прошло с тех пор, как он убил их.

Зато ему больше не угрожало одиночество, сводящее с ума, и никто не вторгался на остров его существования. Вещи стали такими, какими он хотел их видеть – без фальши и недолговечных оболочек, скрывающих червивое содержимое. Он пришел к неизбежному результату жестоким путем исключения, но жестокость тоже осталась по ту сторону морали.

И это было не «модное отчаяние» интеллигента, не следствие безысходности и не проявление комплекса неполноценности. В нем было много силы, но не для этой жизни и не для суицида.

Невидимая птица кричала о тайне в зените черного неба.

Она кричала, удаляясь, и на землю падали осколки тишины.

Эпилог

Наступил Новый Год. Во всех домах на северном берегу озера были включены электрические лампы или хотя бы зажжены свечи. Но Стеклову эти светящиеся пятна казались не менее далекими и не более реальными, чем звезды. Его дом был погружен во тьму, и в этой тьме лежали, как минимум, два остывших трупа. Он не знал, сколько их на самом деле.

Он не испытывал ни беспокойства, ни угрызений совести. Только легкое волнение, как в юности, когда он ждал свою первую девушку. Он смотрел из окна в сторону озера, туда, откуда должно было явиться умиротворение. Камин давно погас, из щелей тянуло сквозняком, но Борис не замечал холода. Он продолжал жить в состоянии студня.

Напрасно он вглядывался в скованный зимней летаргией парк – он видел только призраки деревьев и тени статуй. Если ОНА действительно скользила между ними, то он не заметил этого. Когда он услышал тихие шаги босых ног, его сердце пронзила запоздалая радость.

Он не стал оборачиваться, слившись с темнотой, чтобы растянуть чудесный момент последнего ожидания. Она вошла, и в комнате сразу же запахло водорослями, могильной влагой, мокрой плотью. Сколько ласки было в ледяных руках! Они уводили ко сну и покорности. Он обернулся и обнял ее с бесконечной нежностью. Она была обнажена. Он касался мягкого мрамора ее кожи и видел лунный свет минувшей осени, заблудившийся в порах ее лица… Черви в ее глазницах знали всю подноготную смерти, а ее губы воровали у него дыхание. Он перестал глотать ненужный воздух, вместо которого он пил чужие сны об озерной чаше, наполненной сжиженным кошмаром…

Он оказался с нею в постели, на почерневших простынях, сморщившихся, словно старческие лица. Она остудила его пылающий мозг, освободила от тяжести воспоминаний, вынула иглу из сердца и начала обволакивать его пеленой неосязаемости…