Моя жизнь. Записки суфражистки

Предположение, что милитантки станут признавать подобного рода закон, почти смешно, однако, улыбка исчезает с лица перед сожалением, какое чувствуешь по отношению к министру, признавшему свое банкротство измышлением такой меры. Перед нами могущественное правительство, не желающее удовлетворить справедливые требования женщин и сознающее, что оно не в силах заставить их подчиниться, и потому готовое примириться с исключительным законодательством, абсолютно противоречащим всем исповедуемым им принципам. Маккенна говорил, прося Палату принять его возмутительный проект: «В настоящее время я не в состоянии заставить этих заключенных отбывать назначенное им наказание, не подвергая их серьезному риску умереть. Я должен получить полномочия, дающие мне возможность добиться этого, особенно в тех случаях, когда заключенные прибегают к голодовке. В настоящее время, хотя я имею право освобождать, я не могу освободить заключенную без помилования, и притом мне приходится освобождать ее совсем без всяких обязательств с ее стороны. Мне надо иметь возможность освобождать без помилования, с оставлением приговора в силе… Я хочу, чтобы закон исполнялся, и я хочу, если только смогу, чтобы он исполнялся без насильственного кормления и не подвергая риску чью-либо жизнь».

Отвечая на вопрос некоторых депутатов, Маккенна признал, что билль, будучи принят, не обязательно повлечет за собой прекращение насильственного кормления, но обещал, что эта ненавистная и отвратительная процедура будет применяться лишь в случаях «абсолютной необходимости». В дальнейшем мы увидим, как лицемерно было это заявление.

Парламент, у которого никогда не хватало времени рассмотреть и обсудить до конца законопроект о женском избирательном праве, принял законопроект «кошка и мышки» в обеих Палатах в течение нескольких дней. Он был уже законом, когда я вошла 3 апреля 1913 г. в Холлоуэйскую тюрьму, и я с сожалением должна отметить, что многие члены Рабочей партии, обязавшиеся поддерживать распространение избирательного права на женщин, содействовали его проведению.

Разумеется, суфражистки с самого начала отнеслись к закону с величайшим презрением. Мы не имели ни малейшего намерения помогать мистеру Маккенна приводить в исполнение несправедливые приговоры против солдат армии свободы, и когда двери тюрьмы закрылись за мной, я начала голодовку, точно ожидала, что она, как и прежде, даст мне свободу.

Воспоминание об этой борьбе не из приятных. Были пущены в ход все средства, какие только возможно было придумать, чтобы сломить мое упорство. Я не сдавалась, ибо знала, что мое заключение сопровождалось величайшим революционным взрывом, какой только был известен Англии после 1832 г. От одного конца острова до другого днем и ночью пылали огни женской революции. Было сожжено много усадеб (без исключения необитаемых), дотла сгорело здание скачек в Эйре, в Окстедской станции взорвалась бомба, разрушив стены и окна; было сожжено несколько пустых железнодорожных вагонов, разбиты молотками стекла витрин 13 знаменитых картин в Манчестерской художественной галерее… Единственным ответом правительства на эти и многие другие акты партизанской войны женщин было закрытие Британского музея, Национальной галереи, Виндзорского замка и других учреждений, посещаемых туристами. Что же касается впечатления, произведенного этими выступлениями на английский народ, то оно вполне соответствовало нашим ожиданиям. Публика стала испытывать чувство тревоги, неуверенности и необеспеченности. Правда, она еще не проявляла готовности требовать от правительства, чтобы оно прекратило эти нападения единственным способом, каким это возможно было добиться, – предоставлением женщинам избирательных прав. Но я знала, что это неизбежно произойдет. Лежа в своей одиночной камере, терзаемая болью и угнетаемая все большей слабостью, я все же сознавала, что мы приближаемся к осуществлению заветной цели. Терпение, больше терпения, вера и еще больше веры, – вот чем оставалось нам запастись в дни этого величайшего кризиса.

Так в физическом и моральном томлении прошло девять ужасных дней, один томительнее и болезненнее другого. В последний из этих дней я уже почти не сознавала окружающего. Странное безразличие охватило меня, и я почти без волнения услышала утром десятого дня, что меня временно освобождают для восстановления здоровья. Начальник тюрьмы явился в мою камеру и прочел бумагу о моем отпуске, обязывающую меня вернуться в Холлоуэй через 2 недели и в течение этого срока исполнять все возмутительные правила об извещении полиции о всех своих передвижениях. Я схватила, насколько еще оставалось во мне сил, бумагу и разорвала ее в клочки. «Я не намерена, – сказала я, – «исполнять этот гнусный закон. Вы освобождаете меня, прекрасно зная, что я ни за что добровольно не вернусь ни в одну из ваших тюрем».