Моя жизнь. Встречи с Есениным

Я полагаю, нашей ирландской крови мы обязаны тем, что детьми всегда восставали против тирании пуританизма.

Одним из первых последствий нашего переезда в большой дом, подаренный отцом, было открытие театра на гумне моим братом Августином. Я помню, как он вырезал кусок из мехового ковра в гостиной, чтобы использовать его в качестве бороды для роли Рипа Ван Винкля[5], которую он исполнил настолько реалистически, что я разразилась слезами.

Театрик разросся и стал знаменитым в окрестности. Позднее это натолкнуло на мысль проделать турне по побережью. Я танцевала, Августин декламировал стихи, а затем мы исполняли комедию, в которой принимали также участие Элизабет и Раймонд. Хотя мне было тогда всего двенадцать лет, а остальные еще не вышли из второго десятка, наши турне вдоль побережья — в Санта-Кларе, Санта-Розе, Санта-Барбаре — прошли с большим успехом.

Доминантой моего детства был постоянный протест против узости общества, в котором мы жили, против ограниченности жизни и все растущее желание убежать на восток (имеется в виду Нью-Йорк и Чикаго, находящиеся по отношению к Сан-Франциско на востоке. — Ред.), к тому, что мне представлялось более широким и свободным. Как часто я внушала это своим близким, всегда заканчивая словами: «Мы должны покинуть эти места, мы никогда здесь ничего не добьемся».

* * *

Из всей семьи я была самой отважной, и, когда в доме совершенно нечего было есть, я добровольно вызывалась идти к мяснику и хитростью убедить его отпустить в долг бараньи котлеты. Обольщать булочника, чтобы он продлил нам кредит, посылали тоже только меня. Это было очень полезной школой, научившись ублажать свирепых мясников, я приобрела технику, которая дала мне возможность впоследствии вступать в единоборство со свирепыми директорами.

Помню, как однажды, когда я была еще ребенком, я застала мать плачущей над несколькими вещицами, которые она связала для продажи в магазин, где их отказались принять. Я отняла у нее корзину и, надев на голову одну из вязаных шапок, а на руки пару вязаных перчаток, отправилась по квартирам продавать вещи. Я распродала все и принесла домой вдвое больше денег, чем мать получила бы из магазина.

Тем временем слава о нас как об учительницах росла. Мы называли наше преподавание новой системой танца, но в действительности в нем не было никакой системы. Я следовала своей фантазии и импровизировала, обучая всему, что приходило мне в голову. Один из моих первых танцев был посвящен стихотворению Лонгфелло «Я пустил стрелу в воздух»[6]. Я декламировала стихотворение и учила детей следовать его смыслу жестами и движением. По вечерам мать играла нам, а я сочиняла танцы. Одна милая старая дама, наш друг, очень часто приходившая, чтобы провести с нами вечер, в свое время жила в Вене. Она говорила, что я напоминаю ей Фанни Эльслер[7], и рассказывала о ее триумфах.

— Айседора будет второй Фанни Эльслер, — говорила она, и это поощряло мои честолюбивые мечты. Она велела моей матери определить меня к знаменитому в Сан-Франциско балетному преподавателю. Но его уроки мне не понравились. Когда преподаватель велел мне стать на пальцы ног, я спросила его, к чему это. После его ответа «это красиво» я заявила, что это безобразно и противно природе, а после третьего урока я покинула его класс, чтобы никогда туда не возвращаться. Чопорная и пошлая гимнастика, которую он называл танцем, лишь сужала мою мечту. Я мечтала об ином танце. Я не знала точно, каким он будет, но стремилась к неведомому миру, в который, я предчувствовала, смогу попасть, если найду к нему ключ. Мое искусство уже жило во мне, когда я была еще маленькой девочкой, и тем, что оно не заглохло, оно обязано героическому и предприимчивому духу моей матери.

У нее было четверо детей. Может быть, системой принуждения и воспитания ей удалось бы превратить нас в практичных граждан; иногда она сетовала:

— Отчего все четверо должны быть артистами и ни один — практическим человеком?

Но именно ее собственный прекрасный и беспокойный дух сделал нас артистами. Совершенно не заботясь о материальных вопросах, мать научила нас великолепному презрению и пренебрежению к обладанию домами, мебелью, всякой утварью. Благодаря ее примеру я никогда в жизни не носила ни одной драгоценности. Она внушила нам, что все эти вещи оказываются путами.

Покинув школу, я стала страстным чтецом. В Окленде, где мы тогда жили, имелась публичная библиотека. Библиотекаршей была чудесная красивая женщина, поэтесса из Калифорнии Инна Кульфбрите. Она поощряла мое чтение и всегда казалась довольной, когда я просила хорошие книги. У нее были очень красивые глаза, пылавшие огнем и страстью. Впоследствии я узнала, что мой отец был в нее очень влюблен. Она, очевидно, была в его жизни сильным увлечением.