Моя жизнь среди индейцев

— Я умираю, — сказала она на языке жестов, — и рада этому. Я не поняла своего сна. Я думала, что мне велено искать моего вождя во плоти. На самом деле сон значил что моя тень должна искать его тень. Теперь я это поняла ясно и через несколько ночей отправлюсь за ним. Я знаю что найду его.

И она отправилась за ним. Она умерла на четвертый день болезни. Женщины с уважением достойно похоронили ее на стоявшем неподалеку дереве. [32]

Глава XV. Я ВОЗВРАЩАЮСЬ К СВОИМ

Длинные летние дни текли неторопливо, мирно, счастливо. Не было нападений на нас военных отрядов, а молодежь, ходившая в походы на другие племена, возвращалась нагруженная добычей, без потерь.

Может быть, в те времена я не имел привычки особенно задумываться над разными вопросами. Но я чувствовал удовлетворение, был совершенно доволен тем, что приносил мне каждый день и каждый час, и не думал о будущем и о том, что оно мне сулит. Но одно меня беспокоило — настойчивые письма из дому, требовавшие моего возвращения. Я получал письма с опозданием на несколько месяцев, так же как и нью-йоркскую «Трибьюн» и другие газеты. Я перестал читать газеты, ограничиваясь заголовками; газеты меня не интересовали, но меня не могло не волновать содержание писем. Были серьезные причины, по которым я должен был прислушиваться к письмам и отправиться домой ко дню своего совершеннолетия или еще раньше. Немало неприятных минут переживал я перед тем, как взломать печати; затем, бросив их в огонь очага палатки, я отправлялся вместе с Нэтаки кататься верхом, или на какой-нибудь пир, или в собрание друзей. Интересно было видеть, с какой чрезвычайной тщательностью обращались с моей почтой. Мои друзья в Форт-Бентоне надежно увязывали ее в пакет, а затем те, кому они вручали, снова заворачивали ее в разные покрышки и наново перевязывали. Черноногие всегда относились к письму и чтению, как к важнейшему из умений. Бывало, какие-нибудь черноногие часами просиживали за рассматриванием, картинок в моих журналах и газетах, и хотя они упорно держали их боком или даже вверх ногами, но, по-видимому, несмотря на это, понимали, что они значат. Нэтаки имела обыкновение разворачивать мои письма и пытаться узнать, что в них написано, хотя, разумеется, не знала ни одной буквы алфавита. Она очень быстро научилась узнавать почерк моей матери, и если я получал письма от других, написанные характерным женским почерком, внимательно глядела на меня когда я их читал, а затем спрашивала, кто их написал.

— Ну, — отвечал я небрежно, — это письма от родственниц, женщин нашего дома; просто они сообщают мне разные новости и спрашивают, здоров ли я, хорошо ли мне.

Тогда она с сомнением качала головой и восклицала:

— Родственники! Как же родственники! Скажи мне по правде, сколько у тебя девушек в той стране, откуда ты пришел?

Я отвечал искренне, клялся Солнцем, призывая его в свидетели того, что у меня есть только одна любимая, которая стоит тут, и она удовлетворялась этим до получения следующей пачки писем. Лето шло, и письма стали приходить все чаще. Я понимал со все растущим сожалением, что дни моих счастливых беззаботных странствований идут к концу, что я должен отправляться домой и начинать карьеру, которой от меня ждут.

Мы покинули Марайас вскоре после смерти женщины снейк и двинулись на юг через лощины Пан-д'орей-кули и Ни. Мы разбили лагерь на реке Титон, которую Льюис и Кларк назвали Тэнси, а черноногие удачно назвали Ун-и-кис-ис-и-си-сак-та, Молочная река (Милк), так как воды ее в нижнем течении всегда молочного цвета. В конце августа мы перешли в местность, расположенную на этой реке всего в трех милях к северу от Форт-Бентона. Почти каждый день я ездил туда, часто в сопровождении Нэтаки, у которой была какая-то неутолимая жажда ярких ситцев, лент, шалей и бус. Там мы встречались с Ягодой и его милой женой, с его матерью и Женщиной Кроу; обе подруги недавно вернулись от манданов, у которых они гостили. Однажды в форт явился и Гнедой Конь со своим обозом. Он и Ягода делали приготовления к зимней торговле. У меня начало сильно портиться настроение. Я показал им письма, сказал, чего от меня ждут, и объявил, что должен возвращаться на Восток. Они оба долго, громко, раскатисто хохотали и хлопали друг друга по спине, а я мрачно, с упреком смотрел на них. Мне не казалось, что я сказал что-нибудь шутливое или смешное.

— Он отправится домой, — сказал Гнедой Конь, — и будет впредь хорошим пай-мальчиком.

— И будет посещать церковь, — добавил Ягода.

— И будет ходить трудным, но праведным путем до скончания мира и тому подобное, — закончил Гнедой Конь.

— Видите ли. — возразил я, — я должен поехать, как бы ни хотелось остаться здесь с вами. Я просто должен ехать.