Моя жизнь среди индейцев

Вокруг форта стояли лагерем тысячи черноногих, ожидая начала продажи привезенных флотилией товаров или надеясь получить в кредит пороху и пуль, кремневых ружей, капканов и табаку на предстоящий охотничий сезон. У Компании еще не было переводчика, знающего язык черноногих, речь их переводилась сначала на язык кри, а затем уже на английский. Многие из собственно черноногих, северные черноногие, хорошо говорили на языке кри, но более южные племена союза черноногих, блады и пикуни, не понимали кри. Начальник фактории, несомненно заметив у Монро необычные способности, сразу поручил ему жить и кочевать с пикуни, чтобы изучить их язык и проследить также за тем, чтобы они будущим летом вернулись со своими мехами на Маунтин-Форт. Поступили известия, что американские купцы, следуя по пути Льюиса и Кларка, с каждым годом продвигаются все дальше и дальше на запад и достигли устья реки Йеллоустон, приблизительной восточной границы обширной территории, которую черноногие считают своими охотничьими землями. Компания опасалась конкуренции американцев. Монро должен был как только сможет мешать им. «Наконец наступил день нашего выхода, — рассказывал мне Монро, — и я выступил в поход вместе с вождями и знахарями во главе длинного каравана. Тут были жители 800 палаток пикуни, около 8000 человек. Им принадлежало несколько тысяч лошадей. Какое это было грандиозное зрелище — длинная колонна всадников, волокуши и вьючные лошади и просто незанятые лошади, идущие по прериям. Да, это было грандиозное, вызывавшее восхищение зрелище. Весь долгий день мы все ехали и ехали на юг и примерно часа за два до захода солнца подъехали к краю долины, в которой текла красивая речка, окаймленная тополями. Мы спешились на верху холма и разостлали свои плащи, намереваясь посидеть на них, пока караван не спустится мимо нас в долину, чтобы расставить палатки. Один знахарь вынул большую каменную трубку, набил ее и стал пытаться разжечь, пользуясь кремнем, огнивом и куском трута, но ему почему-то не удавалось высечь искру. Я сделал ему знак передать трубку мне и, вытащив из кармана увеличительное стекло, навел его на фокус: табак зажегся, и я несколько раз затянулся через длинный чубук. Все сидевшие вокруг как один вскочили на ноги и бросились ко мне, крича и жестикулируя, будто они все сошли с ума. Я тоже вскочил, страшно испуганный, думая, что они сейчас что-нибудь со мной сделают, может быть, убьют меня, — но за что, я не понимал. Сам вождь стремительно выхватил у меня из рук трубку и начал курить ее и молиться. Но он успел затянуться только раз или два, как кто-то другой схватил ее, а у него ее взял еще кто-то. Другие оборачивались и говорили речи проходящей колонне. Мужчины и женщины соскакивали с лошадей и присоединялись к нашей кучке. Матери теснились около меня и терли об меня своих детей, произнося при этом горячие молитвы. Я различил слово, которое успел уже узнать «На-тос» — Солнце, и внезапно мне стал ясен смысл всей суматохи: они думали, что я обладаю большой магической силой, что я призвал само Солнце зажечь трубку и оно исполнило мою просьбу. Мой жест, когда я держал руку со стеклом над трубкой, означал обращение к их богу. Возможно, что они не заметили увеличительного стекла или, если и заметили, то приняли его за тайное магическое средство или амулет Как бы то ни было, но я вдруг стал значительным лицом. С этого времени ко мне относились с величайшим вниманием и лаской.

Когда я вечером вошел в палатку Одинокого Ходока, вождя племени (я был его гостем), — меня встретило глухое рычание, раздавшееся с обеих сторон входа. Я ужаснулся увидев двух почти взрослых медведей-гризли, казалось готовых броситься на меня. Я остановился и замер на месте, но волосы мои, кажется, начали становиться дыбом; у меня было ощущение, что все мое тело сжимается. Мне недолго пришлось пробыть в таком напряжении. Одинокий Ходок отозвал своих любимцев, и они немедленно улеглись, положив морды между лапами, а я прошел к указанному мне месту, первому ложу по левую руку вождя. Прошло порядочно времени, пока я привык к медведям, и в конце концов у меня с ними установились сносные отношения. Они перестали рычать на меня, когда я входил в палатку или выходил из нее, но не позволяли прикоснуться к ним; если я делал такую попытку, они взъерошивали шерсть и готовились драться. Весной однажды ночью медведи исчезли и больше их никто не видел. Одинокий Ходок был безутешен; много дней он ходил на поиски и звал их, но тщетно. Говорят, что медведя-гризли нельзя приручить, но эти два гризли во всяком случае казались достаточно ручными; по-видимому, они по-настоящему любили своего хозяина, который кормил их сам. Их никогда не привязывали, и когда наш лагерь переходил на новые места, они шли следом за волокушами его семейства вместе с собаками. Спали они всегда там, где я их впервые увидел, — по обе стороны от входа.