Моя жизнь. Моя любовь

На полдороге к вилле меня встретил Андрэ. Он очень волновался, так как нашел мою шляпу, потерянную по рассеянности на берегу, и решил, что я нашла конец своим страданиям в волнах. Когда, пройдя несколько миль, он встретил меня живую, он заплакал, как ребенок. Мы вернулись в виллу и старались утешить друг друга, но поняли, что должны расстаться, если не хотим кончить безумием, так как наша любовь с ее психозом доведет нас до смерти или до дома умалишенных.

Еще одно событие усилило мою тоску. Я распорядилась, чтобы мне прислали из «Бельвю» сундук с теплыми вещами. Сундук действительно прибыл, но отправители ошиблись и прислали мне одежду Дердре и Патрика. Когда я ее увидела перед собой – платьица, которые они надевали, пальто, туфли и шапочки – я снова услышала тот крик, который раздался, когда я увидела детей мертвыми – странный, длительный, воющий крик, непохожий на мой голос, крик смертельно раненого животного, крик, вырывавшийся из моей человеческой груди.

Андрэ нашел меня в обмороке, лежащую над открытым сундуком и крепко сжимающую в руках крошечные одежды. Он отнес меня в соседнюю комнату и убрал сундук, которого я больше уже не видела.

29

Когда Англия вступила в войну, Лоэнгрин превратил свой девонширский замок в госпиталь и, чтобы уберечь детей моей школы, которые принадлежали к различным национальностям, отправил их, как я уже отметила, в Америку. Августин и Елизавета, переехавшие в Нью-Йорк вместе со школой, постоянно присылали мне телеграммы и звали к себе, на что я в конце концов и решилась.

Андрэ отвез меня в Ливерпуль и посадил на большой океанский пароход, отправлявшийся в Нью-Йорк. Я так грустила и была так утомлена, что всю дорогу выходила из каюты на палубу только по ночам, когда все пассажиры спали. Августин и Елизавета, встретившие меня в Нью-Йорке, были поражены происшедшей во мне переменой и моим нездоровым видом. Я застала свою школу счастливым сборищем военных беженцев. Наняв огромное ателье на Четвертой авеню, я задрапировала его своими голубыми занавесами и снова принялась за работу.

Приехав из героической и истекавшей кровью Франции, я была возмущена внешним безразличием Америки к войне, и однажды ночью, под самый конец спектакля в опере «Метрополитен», завернулась в красную шаль и стала импровизировать «Марсельезу». На следующий день газеты с восторгом отзывались о моем выступлении. Одна из них писала: «Мисс Айседора Дункан заслужила бурные овации, исполнив с необыкновенным порывом „Марсельезу“ в конце программы. Публика встала с мест и несколько минут подряд приветствовала ее криками ура… Она подражала классическим фигурам на Триумфальной арке в Париже. Ее плечи были обнажены так же, как и один бок до пояса, и перед зрителями воочию предстала дивная статуя знаменитой арки. Публика разразилась аплодисментами и криками „браво“ в честь благородного искусства».

Мое ателье вскоре стало местом встречи поэтов и художников. С этой минуты ко мне вернулась моя бодрость, и, узнав, что театр Сентюри сдается внаймы, я его оставила за собой на сезон и приступила к созданию своего «Дионисиона». Но здание театра раздражало меня своим снобизмом. Чтобы придать ему вид греческого театра, я убрала кресла из партера и разостлала голубой ковер, по которому мог проходить хор. Безобразные ложи были закрыты широкими голубыми занавесами, и я во главе труппы из тридцати пяти актеров, восьмидесяти музыкантов и сотни хористов поставила трагедию «Эдип» с братом Августином в главной роли, причем сама со школой изображала хор.

Театр посещался больше всего обитателями восточных кварталов, которые являются истинными любителями искусства в современной Америке. Меня так тронуло лестное внимание восточных кварталов, что я отправилась туда со всей школой и оркестром и дала даровой спектакль в театре «Идиш». Будь у меня средства, я бы вечно танцевала перед этими людьми, душа которых создана для музыки и поэзии. Но, увы, моя грандиозная затея оказалась очень дорогой и совершенно меня разорила. Когда же я обратилась за поддержкой к некоторым нью-йоркским миллионерам, мне отвечали: «Что за охота вам ставить греческую трагедию?»

В это время весь Нью-Йорк был охвачен безумием джаза. Мужчины и дамы лучшего общества, как старые, так и молодые, проводили время в огромных салонах гостиниц, танцуя фокстрот под варварское тявкание и вопли негритянского оркестра. Я получила приглашение на один или два парадных бала того времени и не могла удержаться от возмущения при мысли о том, что здесь творится, в то время как Франция истекает кровью и нуждается в помощи Америки. Вся атмосфера американской жизни 1915 года была мне отвратительна, и я решила вернуться со школой в Европу.

Но у меня не хватало денег, чтобы заплатить за наши билеты. Я заказала места на пароходе «Данте Алигьери», но не знала, чем расплатиться. За три часа до отхода парохода у меня все еще не было необходимых средств, как вдруг в ателье вошла скромно одетая молодая американка и спросила, уезжаем ли мы сегодня в Европу?