Моя жизнь как фальшивка

Я приготовил лекарство и налил его в фарфоровую чашечку, а женщины попытались приподнять моего гения. Они шептали ему бапа, туан, но сдвинуть с места не могли. Наконец он дал понять, что мне одному назначено прикоснуться к его телу, просунуть руку под скользкие от пота лопатки и приподнять его, чтобы он выпил микстуру в моих объятиях, словно обреченный любовник, словно умирающий Христос на католических фресках.

Его кожа странно пахла – металлом, медью. А дыхание, мем, отдавало пылью и чесноком. Но острее всего я ощущал ненависть, он задыхался от ярости даже в эту минуту, когда я ухаживал за ним.

Едва он проглотил лекарство, началась рвота: тухлая блевотина потекла по его груди на волосатый живот, а моя дочь судорожно зарыдала.

– Ты подымай! – рявкнула миссис Лим. Да-мем-нет-мем! Она решила – я ее кули. – Сейчас подымай! – крикнула она, и я подхватил ее великого туана, а китаянка пронеслась по комнате, словно жук-солдат, взметнулись в воздух чистые простыни, легли на место взбитые подушки.

Тина смотрела и всхлипывала. Бог знает, что творилось в ее голове.

Я держал на руках ее бапа, чувствуя на щеке его зловонное дыхание. Подобная близость с Бобом Маккорклом была страшна, отвратительна и противоестественна, словно у меня в ладонях – мои же кишки. Его бритая голова запрокинулась, я чуть подался назад, но он хищно следил за мной. Это болезнь, говорил я себе: нервозность, раздражительность, эмоциональная лабильность – все как в учебнике. Я держал его на руках, пока не вскипел двухгаллоный чайник, и лишь когда ванна была готова, я смог избавиться от этой ноши.

Одно дело – прислуживать больному другу, мем, но паразиту, столько лет сосавшему из тебя соки? Моя дочь понимала это. Не могла не понимать. Я превратился в его сиделку, прислугу, врача. Так прошло несколько недель. Я спал на голом полу у его кровати. Я не пытался хоть как-то облегчить свои страдания.

Женщины не желали общаться со мной. Они давали мне суп и лапшу, но ел я в одиночестве, сидя на корточках возле огромного темного ложа, и одна из них всегда следила за мной.

– Я так полагался на лекарство, – продолжал Чабб, – так был уверен в успехе, что далеко не сразу заметил, как пациент теряет в весе. Разум его все больше путался. А глаза – у ах! Медуза, готовая лопнуть. Чем слабее, тем вежливее он становился. Как-то раз улыбнулся, иногда говорил спасибо. Он умирал и понял это задолго до меня. Понимаете, он беспокоился о женщине и девочке. То, что ему теперь от меня потребовалось, он не мог ни украсть, ни вырвать угрозами. Он хотел расположить меня или добиться сочувствия, чтобы я пообещал заботиться о его близких.

Вроде бы и я хотел того же, так что, думаете, я поспешил успокоить больного? Как-никак мы были знакомы пятнадцать с лишним лет, из-за него я лишился своей жизни. Хватало причин остерегаться его коварства. И хотя у меня сердце разрывалось от его мук, я все по-прежнему не смягчался.

– Скажи мне «да» или «нет»! – кричал он.

Но я молчал, а он не мог более терпеть мое упорство, у него начался припадок, он метался по кровати, извивался так, словно хотел разорвать себя в клочья. И ревел в голос. Страшно было смотреть на эти огромные глаза – они уже не помещались в черепе. Он свалился с кровати, ударился головой о пол. Даже тогда я устоял, но больной становился все беспокойнее, и женщины так измучились, что в итоге я дал себе волю и предложил ему то, о чем сам мечтал.

Я дал ему слово позаботиться о моей дочери – и о той, другой, тоже.

Приняв мою клятву, он откинулся на подушку. Все части сильного, красивого лица запали, кроме одних только глаз. Уах! Они стали такие большие, что я отчетливо видел в них свое перевернутое отражение, когда говорил с Бобом.

– Подойди! – попросил он, похлопав рукой по одеялу.

Чего мне было бояться? Он взял меня за руку, его пальцы были теплыми и слабыми, бескостными, словно у призрака.

– Теперь я спокоен, – вздохнул он. – Мы с тобой одно, ты и я.

Чудное утро сухого сезона, мем. Теперь, когда их пациент успокоился, женщины разошлись по делам: миссис Лим на «Чоу Кит» [95], а Тина – за миской горячей шоу ту фа, единственной пищи, которую еще принимал его желудок.

Мы остались наедине. Лучи утреннего солнца били в окно, на шелковице за домом пели майны. С улицы доносился надтреснутый голос, упрашивающий сдавать старые газеты: Папер лама, папер лама!

– Что ж так все погано кончается, Кристофер?

Я сказал:

– Смерть приходит к каждому из нас.

– Я не о том. Всю жизнь я работал, пытался что-то создать. А теперь, когда наступил конец, некому отдать мою работу, кроме тебя, заклятого врага.

Он извернулся всем телом, а когда снова оборотился ко мне, я увидел в его руках тот самый том, который вы держали вчера. Тогда я понятия не имел, что это такое. Переплет был горячий и скользкий на ощупь, словно кожа моего больного.

– Что это?

– Поклянись, что не уничтожишь книгу.

На первой странице я прочел название, свирепую насмешку: «Моя жизнь как фальшивка».

– Поклянись, что не бросишь в огонь.

– Что это?