Моя жизнь как фальшивка

Гримерки здесь не было, спрятаться негде – разве что в крошечной уборной с унитазом в разводах грязи. Модель переодевалась у всех на глазах – нескромность, привычная для тех, кто бывал за кулисами модельного бизнеса, но Чабб испугался и вместе с тем возбудился, когда девушка сбросила костюм и осталась перед камерой в нижнем белье. Тут-то он сообразил, что ему здесь делать нечего – и уж вовсе это стало ясно, когда Нуссетта обхватила рукой тонкую шею модели и притянула ее лицо к своим губам. Они целовались на глазах у всех.

В современном Лондоне такое поведение нормально, но то был послевоенный Сидней. Агентство представляла крепкая, затянутая в корсет женщина лет пятидесяти; арт-директором была застенчивая хрупкая девчушка, которой едва сравнялось двадцать. На редкость несхожая пара, но обе одинаково склонили головы набок, натужно улыбаясь, чтобы скрыть шок.

Чабб попятился, однако Нуссетта, конечно же, давно его заметила. Она бегом ринулась к гостю, обняла, поцеловала, представила модели и всем прочим как великого поэта и самого умного мужчину, какого она только знала. В Мельбурне Чабб подобного приема не удостаивался. Там он был недостаточно дерзок, недостаточно буен для нее, недостаточно красив, его вызов обществу сводился к буги-вуги и сигаретам «Крейвен А». Возможно, подумалось ему, Нуссетта изменилась потому, что дело Маккоркла привлекло всеобщее внимание? Как бы то ни было, Нуссетта прижималась к нему всем телом, и это было приятно. Он чувствовал едковатый запах ее пота.

Нуссетта потребовала, чтобы Чабб оставил ей свой рабочий телефон и пообещал позвонить ей. Не прошло и двух часов, как она сама набрала его номер.

– Кристофер, дорогой, не вздумай рассказывать кому-нибудь, что на самом деле я – художник. Обещай мне, дорогой!

– Нуссетта, меня взяли на работу, потому что я – поэт. Они только обрадуются, что ты – художник.

– Нет, им этого знать не следует. Концы с концами не сойдутся. Я им совсем другое говорила.

– Что именно?

– Ну, насчет фотографии. Я могу на тебя положиться, Кристофер? Конечно, могу. Ты же и сам – фальшивка.

Эти слова его задели, разумеется. Как она посмела такое сказать?

– Дорогой, но ведь эта история с Маккорклом…

– И поэтому я – фальшивка? Скорей уж Вайсс. Не обижайся, но это он – абсолютная подделка.

– А кто же тогда ты, дорогой?

– Я – разоблачитель.

– Кристофер, мон шер, послушай меня! Ты бы лучше никому этого не повторял. Боюсь, тебя не поймут.

– А ты понимаешь?

– Ну конечно. Дэвид – фальшивка во всех отношениях.

– Многие думают, что я убил его.

– Он сам себя убил, – сказала Нуссетта. – Он принял неверное решение. Далеко не в первый раз.

– Чхе! – воскликнул Чабб, глядя на пар, поднимавшийся от Джалан-Тричер. – Не следует ступке так отзываться о пестике. Это могло бы отвратить меня от нее – если б не одна загвоздка-ла.

– Догадываюсь, какая.

– Гадайте. Гадайте на здоровье, мем. Вам все равно не понять.

– Вы хотели ее трахнуть.

Старый обманщик с внезапной яростью глянул на меня, потом скошенные брови опустились, и он усмехнулся – не без обаяния.

– Наши тела едва соприкоснулись, – вздохнул он, – но я уже знал, что смогу ее оседлать.

Оседлать?

– Это дивное существо – в моей власти. Огромные черные глаза, а фигура – я вам уже говорил.

– И она дала вам индульгенцию?

– Гораздо лаги.

Лаги?

– Гораздо, гораздо больше. – Чабб прикрыл глаза. – Поймите, я был для нее идеальным мужчиной. Специально создан для нее. Я был единственным. Я сразу это понял, когда она позвонила мне в тот день.

И Чабб пустился рассказывать – довольно туманно, как всегда, если дело касалось этого предмета, – о своей матери. Из всех его недомолвок и уточнений ясно проступали две мысли. Во-первых, мамаша отличалась сильным характером, а потому Чабба привлекали такие женщины, как Нуссетта. Во-вторых – хотя, вероятно, это продолжение первой мысли – он полагал, что неуязвим для нее.

– Понимаете, я ведь не бо-до идиот, вроде Гордона Фезерстоуна, – пояснил он. – Его она заставляла лазать по крышам. Меня бы нипочем не заставила. Вот почему у нас с ней все бы сложилось, понимаете?

– Не понимаю.

– Из меня она не могла сделать своего песика.

– Судя по всему, вы ее побаивались.

– Побаивался? Нет. Она хотела жить на всю катушку-ла. Слейтер прав: она была чили-пади. Все готова перепробовать. Кем вздумает стать – тем и станет. Чего захочет, то и получит. Жизнь с Нуссеттой – приключение. Не только ступка и пестик, а всё. Вверх-вниз. С работой – то же самое. Снимает черт-те как, продукт не в фокусе. Зато в обществе – неизменный успех.

– И вы стали ее любовником…

– О, у нее и другие были, – уточнил Чабб. – Она любого козла доводила до макан. Если б я влюбился, она бы и меня с ума свела. Но я ей недостаточно доверял, чтобы еще и влюбиться.

– Можно подумать, вы заслуживали доверия, мистер Чабб!

– Вы о сексе? Чаще всего по ночам я писал. – Он с улыбкой похлопал рукопись. – «Поэтому любите одиночество и встречайте боль, которую оно Вам причиняет, звучной и красивой жалобой» [52].