Моя жизнь

Еще в ту пору, когда я ходил в школу, много и с воодушевлением вспоминали о театральных постановках, которые Кник в 20-е годы устраивал в нашем актовом зале. Удачливый директор театра и режиссер Виктор Барновский, прослышавший о них, посмотрел одну и счел ее столь заслуживающей внимания и оригинальной, что предложил дилетанту поставить пьесу в Театре им. Лессинга, которым он руководил. Это произошло в 1923 или 1924 году. Он уговорил поначалу колебавшегося любителя и был уверен, что сделал сенсационное открытие.

Но после нескольких репетиций Кник сдался и попросил расторгнуть договор. Уже эти репетиции показали ему, что силами профессиональных актеров нельзя воплотить в жизнь представление о театре, которое им владело. Как правило, они придавали слишком уж большое значение эффектам. Поэтому учитель предпочел продолжать работу со школьниками и любителями.

Я видел только одну его инсценировку. В 1936 году, когда я уже учился в гимназии имени Фихте, а Кник работал в гимназии имени Гогенцоллернов, он поставил там «Бурю» Шекспира. Сам он играл Просперо. Спектакль произвел на меня сильное впечатление, но не восхитил. Когда мне несколько позже довелось посетить учителя, я захотел откровенно поговорить с ним о своих сомнениях, касавшихся отнюдь не деталей.

Кник сильно переработал текст, закончив, в частности, эпилог Просперо заключительной цитатой из «Нибелунгов» Геббеля: «Во имя того, кто жизнь окончил на кресте!» Такого рода христианизация Шекспира казалась мне нарушением стиля, во всяком случае, чем-то недопустимым. К моему удивлению, собеседник сразу же признал мою правоту, но добавил: перед лицом того, что происходит в Германии, недостаточно ставить хорошие спектакли. Нет, надо с помощью театра напоминать об идеалах, которые сейчас важнее, чем когда-либо. Поэтому он и пошел на нарушение стиля.

Я позволил себе еще одно возражение. В «Буре» друг другу противопоставлены два мира — нежный и возвышенный, проникнутый меланхоличными размышлениями, в центре которого Просперо, его дочь Миранда и дух воздуха Ариэль, и довольно вульгарный, отчасти плебейский, отчасти животный мир, существующий вокруг уродливого раба Калибана, шута Тринкуло и дворецкого-пьяницы Стефано. В этой пьесе меня интересовал интеллектуально-поэтический мир, на постижение же другого, грубого и примитивного, у меня не хватало терпения, он меня скорее отталкивал. На мой взгляд, Кник слишком широко показал именно примитивные и обыденные элементы и создал тем самым равновесие, идущее не на пользу, а во вред пьесе.

Учитель внимательно выслушал, не выразил недовольства и сказал мне, конечно же нескромному юнцу лет 15–16, примерно следующее: «Я хорошо тебя понимаю, но ты не осознаешь реальности. Человеческое общество состоит не только из представителей духа вроде Просперо с его огромной библиотекой, но в нем встречаются и существа наподобие Калибана, как бы несимпатичен он ни был. Это две стороны одной медали, и обе важны. Смотри, чтобы ты, особенно сейчас, не воспринимал только одну сторону, не обращая внимания на другую. Мне кажется, ты питаешь большую слабость к интеллектуалам. На этот счет нечего возразить, но такую слабость надо держать в границах и остерегаться закрывать глаза на все остальное». «Бурю» я видел не раз на профессиональной сцене, и лучшей из всех инсценировок была та, которую поставили в Гамбурге в 1960 году с Грюндгенсом в роли Просперо. А все-таки я не изменил своей точки зрения: пьеса вызывает у меня уважение, но не интерес. Приходится примириться с тем, что есть пьесы, пользующиеся мировой известностью, перед которыми преклоняются, не любя.

Я смог еще не раз посетить Кника в его квартире в берлинском районе Штеглиц. Эти визиты начинались всегда в 17 часов, и всякий раз час спустя его жена стучала в дверь, давая знак, что мне пора прощаться. Чтобы как можно лучше использовать отведенное время, я каждый раз основательно готовился к этим встречам, всегда приходя с листком, на котором были выписаны многочисленные имена и названия. Я рассказывал Книку о прочитанном, он соглашался с моими оценками и впечатлениями или поправлял их. Почему, собственно, учитель так заботился обо мне? Доставляло ли ему удовольствие отвечать на мои вопросы о литературе? Полагаю, что эта забота имела наряду с прочими и такую причину, как ситуация в Третьем рейхе, практиковавшееся здесь преследование евреев.

Во время войны я часто думал о Книке, о его советах и предостережениях. Снова попав в Берлин в начале 1946 года, я сразу же отправился в Штеглиц. Конечно, учитель спрашивал меня, как я выжил и что случилось с моей семьей. Мой краткий рассказ он выслушал молча и не захотел больше говорить о том, как ему и его близким жилось при нацистах. По окончании войны Кника повысили: он стал директором гимназии.