Моя жизнь

Наша преподавательская слава возрастала. Мы называли свое обучение новой системой танца, хотя в действительности никакой системы у нас не было. Я следовала полету своей фантазии и импровизировала, обучая любому красивому движению, приходившему мне в голову. Один из моих первых танцев был основан на стихотворении Лонгфелло «Из лука ввысь взвилась стрела…»[2]. Я обычно читала стихотворение и учила детей передавать его значение жестами и движениями. По вечерам мама играла нам, а я сочиняла танцы. Одна милая пожилая дама, друг нашей семьи, жившая прежде в Вене, а теперь часто приходившая к нам по вечерам, сказала, будто я напоминаю ей Фанни Эльслер. Она рассказывала нам о триумфах балерины и предрекала: «Айседора станет второй Фанни Эльслер» – и этим пробуждала во мне честолюбивые мечты. Она посоветовала матери отвести меня к знаменитому преподавателю балета в Сан-Франциско, но его уроки не доставляли мне удовольствия. Когда преподаватель велел мне встать на носки, я спросила его: «Зачем?» Он ответил: «Потому что это красиво», а я возразила, что это безобразно и противоречит человеческой природе. После третьего урока я оставила его классы и никогда уже не возвращалась. Эта неуклюжая и заурядная гимнастика, которую он называл танцем, только разрушала мою мечту. Я же мечтала о совершенно ином танце. Еще в точности не зная, каким он будет, я пробиралась ощупью по направлению к невидимому миру, в который, как предполагала, я смогла бы зайти, если бы нашла ключ. Мое искусство уже жило во мне, когда я была маленькой девочкой, и благодаря героическому и безрассудно смелому духу моей матери оно не было подавлено. Я полагаю, что бы ни собирался ребенок делать в жизни, следует начинать в раннем детстве. Интересно, многие ли родители понимают, что при помощи так называемого образования, которое они дают детям, они только загоняют их в рамки заурядности, лишая возможности совершить нечто прекрасное или оригинальное. Но пожалуй, так и должно быть, иначе кто бы нам поставлял тысячи торговых и банковских служащих, столь необходимых для организованной цивилизованной жизни.

У моей матери было четверо детей. Возможно, с помощью системы принуждения и образования она смогла бы превратить нас в практичных граждан, и порой она сокрушалась: «Почему все четверо непременно должны стать артистами, и ни один – практичным человеком?» Но именно ее прекрасная и неутомимая душа сделала из нас артистов. Моя мать была равнодушна к материальным ценностям и нас научила с презрением и насмешкой относиться ко всяческим видам собственности, таким, как дома, мебель и прочие вещи. Следуя ее примеру, я никогда в жизни не носила драгоценностей. Она учила нас, что подобные вещи являются всего лишь помехой.

Оставив школу, я стала страстной читательницей. В Окленде, где мы тогда жили, была публичная библиотека; на каком расстоянии от библиотеки мы ни находились бы, я бежала, пританцовывала или скакала всю дорогу туда и обратно. Библиотекарем там была удивительная и прекрасная женщина, калифорнийская поэтесса Айна Кулбрит. Она всячески поощряла мое стремление к чтению, и, кажется, ей доставляло удовольствие, когда я просила хорошие книги. У нее были прекрасные глаза, пылавшие огнем и страстью. Впоследствии я узнала, что мой отец когда-то был безумно влюблен в нее. Она, очевидно, являлась величайшей страстью его жизни. И похоже, невидимая нить обстоятельств привела меня к ней.

Тогда я прочла все книги Диккенса, Теккерея, Шекспира и, кроме того, тысячи романов, хороших и плохих, вдохновенных творений и хлама – я поглощала все. Обычно я просиживала ночи напролет, читая до зари при свете огарков свечи, которые собирала целый день. Я также начала писать роман и издавать газету, которую писала полностью сама: редакционные статьи, местные новости и новеллы. Кроме того, я вела дневник, для которого изобрела собственный тайный язык, так как у меня появилась большая тайна – я влюбилась.