Моя вина

Эта фраза всегда действовала на меня, как ушат холодной воды. Что-нибудь веселое? Но что находит она веселым? Я пытался, но все неудачно. Я уже тогда подозревал, а теперь — увы! — слишком понимаю: я не был тем, про кого девушки говорят. "он веселый", у меня для этого недоставало наглости. Тем не менее я пытался, и она из вежливости смеялась. Слушая, она слегка прикладывалась к ликеру. И тогда наступала, наконец, та минута.

Она смотрела на меня долго — обычно впервые за целый вечер по-настоящему смотрела на меня.

— Ну, иди же ко мне!

Но даже и в самой горячей близости — а она была горяча, до того горяча, что пугала меня, — даже тогда у меня оставалось чувство, что она далеко. Она не была моя. Что она была такое?..

Я не догадывался тогда, что она и сама того не знает. Молоденькая, заброшенная девочка, дочь строгих родителей, с которыми у нее не было ничего общего, которые пытались, но тщетно, втянуть ее в круг своих религиозных понятий, за что отыгрывались на строптивице, требуя отчета о каждом шаге, сделанном после конца работы (что привело лишь к тому, что она выучилась виртуозно лгать), которые с подозрительностью смотрели на ее подруг и тем более на друзей и у которых не было для нее ничего, кроме косых взглядов и недовольного голоса. Напрасный труд! Ей все равно приходилось жить дома, потому что жалованье у нее было ничтожное. Но она ожесточилась и уже попросту не замечала постных родительских физиономий и не слыхала ни попреков их, ни разносов.

После — разрыв с женихом; и одиночество, от которого она спасалась как могла, встало под окном и уставилось на нее долгим взглядом. И она встретила меня, и я напомнил ей старшего брата, ушедшего в море, чей портрет она носила в медальоне. Я мог заполнить пустоту, пока она ждала другого. Я был славный мальчик, зла против меня она никакого не имела. И я помог ей скрасить часок-другой, которые без того были бы тоскливыми и пустыми. Возможно, сыграло роль и другое — плотская тяга. Хотелось бы надеяться…

Обо всем этом я только теперь могу догадываться. Тогда я ничего не подозревал. Я чувствовал только, что она не моя, что я не могу завладеть ею, что я ей просто надобен для чего-то — для чего, видимо, не гожусь.

И я не удивился, когда однажды получил по почте записку в две строки:

"Мы должны расстаться. Спасибо тебе за все.

Твоя Гунвор".

Я не пытался ее разыскать. Я думал, то была моя первая мысль и последняя, — она узнала меня и нашла, что я не гожусь.

Был ли я несчастлив? О, еще как! Я тосковал по ней и буквально бился головой об стенку. Но она все равно не приходила. А я — я ничего не делал, чтоб ее вернуть. Она нашла, что я не гожусь. Не гожусь.

Уверенность в себе спустилась до нуля.

ВЗЛЕТЫ, ПАДЕНЬЯ…

Отчего я так легко впадал в состояние угнетенности, подавленности? Отчасти это связано с книгами, которые я тогда читал.

То было удивительное время. Время больших надежд — мне только двадцать два и передо мной неограниченные запасы дней. Мои мечты, устремленья, планы не имели четких форм, как те белые, золотые облака — очень высокие и очень далекие, которые непрерывно меняют очертания. Я не знал даже, кем я намереваюсь стать. Собственно, я мало что знал о своих способностях — или что-то смутно сознавал? Я пробовал себя, примеривался. Я алчно прочитывал все, что попадалось мне под руку. По юриспруденции, конечно, поскольку это была избранная специальность. Но, кроме нее, по математике, физике, химии, по естественным наукам, по истории, философии, литературе. И пришел к твердому убеждению, что разбираюсь во всем как нельзя лучше.

Еще раньше, в школе, я постиг на опыте, что если захочу, могу запомнить все, что угодно. Так конечно, я создан для того, чтоб пойти далеко, широко шагать — самому предопределять свой путь… Не теперь, когда-нибудь, в будущем…

Мало что так укрепляет уверенность в себе — по крайней мере у мечтателя, — как книжки, которые он читает в юности. Это кратчайший путь к золотистым облакам. Ты Гуннар с Лидарэнде, ты Скарпхедин и Коре[13]. А на другой день ты уже герой гамсуновского "Голода", или лейтенант Глан, или Нильс Люне, все его мысли — твои мысли, его обиды — твои обиды, и ты с радостью принимаешь их на себя. И вместе с ним ты умираешь — отчаявшись, но не смирясь. Ты колесишь по дальним странам, с тобой приключаются необыкновенные вещи, тебе грозит погибель, женщины обожают тебя, женщины обижают тебя, и ты все это принимаешь равно изысканно и тонко.

Ты входишь в серые будни натурализма, погружаешься в унылые, грустные дни бесчисленных персонажей, но лишь с тем, чтоб в следующий миг вскочить на своего крылатого коня и мчаться через моря и долы, к высоким высям и далеким далям. И ничто человеческое — о, ты это усвоил — тебе не чуждо…