Моя сто девяностая школа

Направо в небольшой низкой комнате стояли одна впритык к другой вешалки Мама достала из своей муфты мешочек с меткой "В. Поляков". Я снял блестящие новенькие галоши с ярко-красной подкладкой и латунными буквами "В. П " и положил их в мешочек. Мешочек мама повесила на крючок. Я положил на вешалку свою фуражку.

– Смотри не потеряй ее, – сказала мама. – Она стоит больших денег. Ну, иди, Володичка. Веди себя хорошо, слушайся учительницу, не болтай с детьми во время урока, будь внимателен, и все будет хорошо Я за тобой приду сюда к концу занятий. Будь умницей.

И мама ушла, а я пошел по лестнице на второй этаж, думая – удастся мне быть умницей или не удастся?

Навстречу мне со страшной быстротой съехал по перилам черноглазый вихрастый парень с носом, вымазанным чернилами, и с тетрадкой в руках.

– Новичок? – спросил он, ухмыляясь.

Я робко сказал:

– Новичок.

– Не подставляй свой крючок! – и больно ударил меня тетрадкой по носу.

"Не легко будет мне здесь быть умницей", – подумал я.

Меня посадили на первую парту вместе с Эллой Бухштаб. Я уже говорил, что это девочка из нашего дома, я часто играл с ней во дворе в прятки и относился к ней, в общем, не плохо, но она была девчонка, и это мне было неприятно.

Почему это я должен сидеть на одной парте с девчонкой? Леню Селиванова посадили на четвертую парту рядом с Павлушкой Старицким, и перед ним сидели Ира Кричинская и Настя Федорова. У Насти были длинные косички, и ему было очень удобно дергать за них, а передо мной никого не было, и я не мог никого дергать. И учительница видела все, что я делаю и мне приходилось поэтому все время быть внимательным и нельзя было ни с кем разговаривать во время урока, даже с Эллой Бухштаб.

Элла была неплохая девочка. Она мне даже подарила два новых фантика: "Абрек-Заур" и "Лоби-Тоби", и я на них выменял у Юрки Люро марку Лабрадора. Но Элла была отличница, и все время смотрела на учительницу, и никогда не смотрела на меня и меня это обижало.

А я не мог все время смотреть на учительницу.

У меня болели от этого глаза. Мне необходимо было взглянуть в окно, обернуться на Шурку Навяжского, посмотреть, лежит ли в парте положенный мною туда перочинный ножик. И Елизавета Петровна все время делала мне замечания: "Поляков, почему ты не слушаешь?", "Поляков, вынь руки из парты", "Поляков куда ты смотришь?", "Поляков, повтори что я сказала".

Руки я вынимал, переводил взгляд на учительницу, слушал, что она говорит, а повторить не мог. А Элла было тихой девочкой и подсказать мне не могла То есть она могла и, может быть, даже хотела, но она знала, что во время урока разговаривать нельзя, и молчала. Вот как плохо было мне сидеть с ней на первой парте.

На первой же перемене, когда мы все выбежали из класса в коридор и стали по нему бегать, а Елизавета Петровна стояла у дверей класса и кричала: "Ребята, не носитесь сломя голову, вы переломаете себе ноги!

Ходите спокойно, отдыхайте", – ко мне подскочил Леня Селиванов и спросил:

– Ты привел свою парту в порядок?

– Как это? – спросил я.

– Как все делают. Я, например, и Сашка Чернов вырезали на партах свои имена, а Юрка Чиркин и Герман Штейдинг написали: "Недокучаев дурак". Надо сделать нормальные парты.

И во время большой перемены я остался один в классе, достал свой перочинный нож и довольно коряво, но все же понятно вырезал на крышке парты "В. Поляков" и рядом красным карандашом написал:

"А Недокучаев дурак". Парта стала выглядеть нормально.

Был урок родного языка. Елизавета Петровна затеяла диктовку. Она диктовала нам фразы, мы их записывали, а она обходила ряды парт и проверяла, как мы написали. И вот она подошла ко мне и начала проверять мой диктант. И увидела мою работу ножом.

– Эт-то что такое? – сказала она. – Кто тебе дал право портить школьное имущество? Ты дома тоже вырезаешь ножом на столах?

– Нет, – сказал я.

– Зачем же ты это сделал?

– Мне сказали, что так полагается, – ответил я.

– Кто это тебе сказал?

– Я не могу вам сказать.

– Почему?

Я молчал. Я не мог выдать товарища. Лучше пусть мне будет плохо, но я не выдам Селиванова, я не предатель.

Но тут Елизавета Петровна увидела надпись красным карандашом и сама покраснела.

– А это что такое? – воскликнула она.

Я молчал. Как я мог ей объяснить?

– За что ты оскорбил своего товарища? И почему ты думаешь, что ты умнее его?

– Я этого не думаю, – сказал я.

– Зачем же ты пишешь?

– Я хотел украсить свою парту.

– И ты думаешь, что грубые слова являются украшением?

Я опять молчал.

– Чтобы больше этого никогда не было! А эти надписи любым способом сотри. Чтобы я их не видела.

По окончании уроков я с трудом стер надпись. Но что делать с вырезанной ножом фамилией? Я замазал ее черным карандашом, и она немного потускнела, но все-таки читалась.

На следующий день Елизавета Петровна перед началом первого урока подошла ко мне.

– Твоя фамилия осталась на парте, – сказала она.

– Я ничего не могу с ней сделать. Она не убирается.

– Ну что ж! – оказала она. – Может быть, это даже не так плохо: по крайней мере, все теперь будут знать, кто портит школьное имущество.

О ДРУЖБА!