Моя Шамбала

Иногда я открывал глаза и бессмысленно пялил их на потолок и на плачущую мать, прикладывающую мокрое полотенце к моей голове. И снова мое сознание проваливалось, отказываясь служить мне.

И вдруг наступил покой, исчез противный изматывающий звон в ушах, незаметно прекратился беспорядочный, рвущий голову, разнозвучный шум и скрежет, кровать стала на место, и наступила тишина, во время которой я просто спал.

Когда я проснулся, то с удивлением увидел белый потолок над собой. Повернул голову: рядом стояла белая железная кровать, на которой кто-то спал. «Это больница», — смекнул я. На тумбочке возле моей кровати лежал шоколад «Ротфронт» в яркой обертке и красное яблоко. Я почувствовал голод, взял яблоко, поднес ко рту, но никак не смог надкусить его — рот не открывался настолько, чтобы охватить зубами кусок яблока. И тут я почувствовал, насколько ослаб.

Дверь приоткрылась, и в палату заглянула мать. На ней был накинут белый халат. Увидев меня с яблоком, она распахнула дверь, подбежала ко мне и, всхлипывая, стала причитать.

— Вовочка, сыночек… Очнулся. Как же ты нас напугал! Боже мой, что я пережила!

И мать заплакала, закрыв лицо руками.

— Мам, я есть хочу, — мои губы с трудом размыкались, и я почти прошептал эти слова.

— Ой, господи, — встрепенулась радостно мать. — Конечно, милый мой, сейчас.

Она полезла в тумбочку, вынула литровую банку с чем-то желтым как рассол, убежала и вскоре вернулась с миской и ложкой. Из тумбочки она достала маленькую эмалированную кастрюльку с пирожками и взяла в руку один. Она кормила меня из ложки куриным бульоном, который я закусывал из ее рук пирожком с рисом и яйцом. Я ощущал невероятное наслаждение от этого бульона и от пирожка. С тех пор, наверно, я и полюбил на всю жизнь куриную лапшу и домашние пирожки. Мне казалось, что я был очень голоден, но съесть смог всего несколько ложек бульона и половину пирожка. Лoб мой покрылся испариной, в руках появилась дрожь, и я бессильно откинулся на подушку. Потом я опять спал. Проснулся от того, что молоденькая сестра трясла меня за плечо:

— Больной, давайте я сделаю вам укол.

Сестра улыбалась, и я улыбнулся ей. За окном светило ярко солнце. Чирикали воробьи. Давно наступил день. Скоро я встану и увижу своих пацанов. А потом будет лето. «Хорошо жить на свете! — подумал я, переполняясь ощущением счастья.

— Здорово, молодец! — врач, полный розовощекий старичок, вкатился в палату и подошел ко мне. Он пощупал пульс, послушал меня, удовлетворенно хмыкнул и сказал серьезно:

— Ну что ж, будешь жить!

— А когда меня выпишут? — спросил я.

— Э, батенька! Какой ты прыткий. Выпишут. Слава Богу, в сознание пришел. А теперь, пока воспаление не пройдет. У тебя ж двустороннее воспаление легких.

— А сколько я уже здесь?

— Три дня без памяти. Ладно бы одно воспаление, а то черте что. Температура под сорок, и зрачки на свет не реагируют. Думал, менингит. Но нет, слава Богу… Мать говорит, у тебя травма головы была когда-то?

— Это давно. Лошадь копытом. Мне лет восемь было.

— Не знаю. Непонятно. Хочу тебя невропатологу попозже показать. Ладно, отдыхай. Слава Богу, все позади. Везучий ты у нас.

После этого я быстро пошел на поправку, и уже через две недели меня выписали из больницы. Невропатолог смотрел меня, проверял глазное дно, надевал на голову шлем с проводочками, заставлял «дышать и не дышать» и вынес приговор: «Все у тебя в норме».

Но я даже сам не мог представить, насколько у меня все стало в норме. В норме, как у всех.

Сначала я не смог не то что подвинуть, но даже заставить шевельнуться огрызок карандаша. Энергии рук не хватило, чтобы на миллиметр сдвинуть пустяковый предмет. Потом я, как ни старался, не смог ввести себя в то состояние, когда мое сознание начинало работать в особом режиме восприятия. Память тоже стала другой. Я легко запоминал текст или стихотворение, но уже не стояло передо мной фотографического изображения листа, как раньше. Да и все мое сознание отличалось от прежнего. Я перестал воспринимать окружающий меня мир так ярко и образно, как раньше. Если раньше я ощущал себя неотъемлемой частичкой всего, что находилось, располагалось и жило вокруг меня, то теперь эта гармония оставалась только в сознании, а все жило и существовало рядом со мной, но не во мне.

Я не то чтобы очень жалел об этом, но испытывал легкую грусть, как о потере чего-то, к чему привык. Как о велосипеде, из которого вырос, и его пришлось отдать чужому мальчику.

Отец, так переживавший за меня столько лет, не вздохнул с облегчением, а расстроился и все просил:

— Вова, сынок, попробуй еще, может, получится! — И когда не получалось, огорченно уходил в свою спальню. Странно устроен человек. Мне всегда больно было видеть, как мучительно искал отец ответы на вопросы по поводу моих «отклонений», как опасался за мой разум с его психическими нагрузками, переживал и мысленно определял мое гражданское место в этой жизни. И вот, когда все, наконец, стало с головы на ноги, он вдруг растерянно разводил руками и не знал, как помочь мне вернуть все снова.