Моя незнакомая жизнь

– Я ей что, мать или прочая родственница? У нее бабка имеется, та пусть и занимается внучкой. Ишь как девку распустила! Или закрой ее в каком-нибудь вашем клоповнике, и пусть сидит. Чего? Что я снова не так сказала?

– Собственно, именно там она сейчас и находится. Но…

– Ты что, спятил?! Запер Маринку в камере вместе с бомжихами и проститутками?!

– А чего ты возмущаешься? Сама это только что предложила.

Он еще смеется!

– Идем, выпустим нашу птичку. Не злись, Рита, но что еще я должен был с ней сделать? По крайней мере, жива.

– Ты уверен?

– Ну да. А что ей там сделается?

Интересно, Панков и родился толстокожим носорогом, или работа нарастила на нем панцирь? Наверное, были предпосылки.

Мы идем по коридору, я вся киплю, а мой спутник молча ухмыляется.

– Не злись, Рита.

– Да иди ты в пень, Игорь Васильевич!

– Ты, когда злишься, становишься очень красивой.

– А в другое время страшная, как атомная война?

– Я не то хотел сказать.

– Ты лучше вообще ничего не говори.

Его лицо становится серьезным, и мне хочется столкнуть Игоря с лестницы, по которой мы спускаемся. И если мне повезет, он сломает себе шею.

– Кстати, каким образом ты так быстро оказался в Маринкиной квартире? Как вы все там оказались?

Панков только поднимает иронично брови. И что сие значит? А, я знаю, что!

– Ты следил за мной?

– Рита…

– Как ты мог?!

Он останавливается и берет мои ладони. Его лицо на уровне моего – Игорь стоит ступенькой ниже. И что это значит?

– Послушай меня, не перебивай. – Голос его утрачивает прежние легкие интонации. – Ты должна понять, все происходящее не игрушки, не идиотское кино или детективный романчик. Видел, видел их на полках у тебя, почитываешь! Имели место два убийства, причем очевидно, что кто-то пытался подставить тебя. Погибли люди. Только для этого! Но я разберусь. Мы все разберемся. Однако мы должны выполнять определенные следственные действия, а ты…

– Не продолжай, все ясно. Просто мог сказать мне.

– Не мог. Ты бы начала дергаться, вести себя не так, как всегда, и кто-то бы это заметил.

– Полагаешь, за мной еще кто-то следил?

– А ты сама-то как считаешь? Рита, те фотографии были смонтированы не на пустом месте. Кто-то на протяжении длительного времени фотографировал тебя – в разных местах, позах, в разной одежде, с разной мимикой. Это дело не одного дня, а ты даже не заметила.

– И что?

– А ты подумай, что. Идем, заберешь свою Маринку.

– Она не моя. Что мне с ней делать? Пусть бабка ее забирает…

– Бабка загремела в больницу с серьезным сердечным приступом.

– Вот черт!

– А то. Ее, наверное, вызвали с работы соседи, и старушка испугалась.

Я представляю: примчалась пожилая женщина домой, а на полу труп, по квартире полиция бродит, ценности присваивает, а оказывается, кто-то заявился, чтобы убить ее единственную внучку. Кто угодно бы испугался, а уж бабулька и подавно.

КПЗ в подвале, как водится. Для нас открывают решетки, гремят замки – враждебно и безнадежно тут, а уж запахи… Собственно, а чего я ждала?

Маринка сидит в отдельной клетке, что само по себе уже неплохо. Но вместо стен здесь решетки, так что она, наверное, вдоволь налюбовалась на своих соседей: две вонючие бомжихи, причем одна с явными признаками сифилиса, дальше – несколько бомжей и лысый здоровяк в черной куртке.

Увидев нас, Маринка подскакивает и бросается к решетке. Дверцу открывают, и девчонка с размаху впечатывается в меня, обхватывает за шею руками, хватаясь, как утопающий за спасательный круг. Я чувствую, как дрожит ее худенькое тело, а она горячо шепчет мне в ухо, захлебываясь слезами:

– Не оставляйте меня здесь, заберите, пожалуйста. Пожалуйста, заберите меня отсюда!

Я обнимаю ее, глажу по голове и готова убить Игоря Васильевича за то, что посадил девчонку сюда.

– Гражданка Полищук, ваша коллега, госпожа Лукаш, забирает вас на поруки.

Ага, тут интрига сложнее. Мы с Игорем Васильевичем встречаемся взглядами. Что ж, Маринке этого урока будет достаточно. Панков не дурак, сразу понял то, что я поняла только сейчас: если не проучить девчонку, не причинить ей боль и не напугать, она покатится по наклонной плоскости и закончит на панели или в тюрьме, не дожив и до тридцати. Я видела такое не раз, а уж он, думаю, навидался побольше моего.

– Идем. – Я беру Марину за руку. – Не реви, на вот платочек.

Она деловито сморкается, тонкие пальцы с жуткими накладными ногтями дрожат. Ее ресницы слиплись от слез, глаза запухли, нос покраснел. Передо мной никому не нужная, заброшенная, несчастная девчонка, которая не знает, что ей делать со своей жизнью, а потому так горячечно ищет защиты и тепла.

– Забираете от нас красавицу? – загнусавила бомжиха с сифилисом и поковыляла к решетке. Лицо у нее разъеденное болезнью, отвратительное и страшное. А страшнее всего то, что я понимаю: она молодая, моложе меня. – Свеженькая девочка…

Маринка, пискнув, ныряет за спину Игоря Васильевича, инстинктивно почувствовав в нем защитника – не по службе, а по сути. Черт подери, что мне с ней делать? У меня есть свой ребенок, ее я удочерить не смогу.

– Идемте. – Панков подталкивает нас к выходу. – Люська, сядь на место, пока цела.